Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке - Оливер Голдсмит

И вот они снова забросили удочку, но, несмотря на все старания и ухищрения, так больше и не поймали искателя жемчуга. Одинокие и разочарованные, они много лет безуспешно удили рыбу, пока наконец божество этого острова не сжалилось над их несчастьем и не превратило недотрогу в креветку, а кокетку в устрицу.

Прощай!

Письмо LXXXIX

[Нелепость увлечения ученых мужей предметами древними или

бесполезными.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Как меня забавляют, дорогой Фум Хоум, труды некоторых здешних ученых. Один сочиняет фолиант об анатомическом строении гусеницы, другой пишет толстенный том о рисунке на крыле бабочки, третий разглядит крохотный мир на листочке персикового дерева и напечатает книгу, где рассказывает о том, что читатель собственными глазами мог бы разглядеть в две минуты, будь у него микроскоп.

Я постоянно сравниваю разум таких людей с их очками. Поле зрения их так мало, что позволяет охватить целиком лишь мельчайшие предметы. Они рассматривают природу по частям: сначала хоботок, потом щупики, потом щетинку блохи. Вот полип собирается позавтракать червяком, а ну-ка придержим его, да посмотрим, сколько времени он может прожить без пищи, а теперь вывернем его наизнанку, вот он заболел и гибнет. Так они корпят над пустяками, занимаясь только опытами и не делая никаких обобщений, а ведь только обобщения расширяют знания. В конце концов их мысли, постоянно занятые ничтожными предметами, укорачиваются до столь же крохотных размеров, и самого мельчайшего вопроса бывает довольно, чтобы поглотить все силы их разума.

Тем не менее, друг мой, как ни смешны эти люди в глазах света, каждый пользуется почетом и уважением у себе подобных. У них есть залы для заседаний, где один выставляет на всеобщее обозрение какую-нибудь раковину и удостаивается похвал присутствующих, другой приносит особый состав и показывает ряд опытов, которые заканчиваются ничем, и удаляется под гром рукоплесканий. Третий сообщает об очень важном открытии доселе неизвестного процесса в скелете крота, и счастливца признают точным и проницательным, а четвертый, истинный баловень судьбы, маринует в банках со спиртом всяких уродцев и обретает славу великого ученого.

Труды этих людей предназначаются не для того, чтобы развлечь публику, но друг другу в поучение. Мир не становится ни мудрее, ни лучше, узнав, чем питается такое-то насекомое и что оно служит пищей другому, которое в свой черед пожирается третьим. И все-таки есть люди, которые посвятили себя изучению подобного вздора и говорят о нем с восхищением. Они находят в этом занятии такое же удовольствие, какое испытывают те, кто целый день просиживает над решением загадок или распутыванием детских головоломок.

Однако из всех ученых наиболее нелепы те, кто, изучая седую древность, становятся рабами своей страсти. Скудость письменных свидетельств они обычно восполняют собственными домыслами, а затем начинают свято верить в истинность предположений, в которых первоначально даже сами видели лишь игру фантазии.

Европейцы немало наслышаны о китайской империи, однако о ее цивилизации, ремеслах, торговле, законах и нравах им почти ничего не известно, И сейчас на складах их купцов, ведущих торговлю с Индией, хранится множество утвари, растений, минералов и механизмов, пользоваться которыми они не умеют и не в силах даже приблизительно догадаться о их назначении. И вот, хотя народ этого ничего толком не знает даже о нынешнем Китае, философы, о которых я говорил, завели долгий, утомительный и высокоученый спор о том, каким был Китай две тысячи лет тому назад. Даже сейчас благополучие Европы и благоденствие Китая никак друг от друга не зависят, но две тысячи лет назад между ними и вовсе не было связи. Однако ученые исследуют этот вопрос, блуждая по лабиринтам древности. И хотя от той поры не осталось ни росы, ни запаха ветра и ни единой приметы, направляющей сомнительные поиски, они, руководствуясь смутными догадками, идут по несуществующему следу и усердно продолжают гоняться за призраком. При этом каждый предпочитает держаться своего пути. Один, например {1}, уверяет, будто Китай населили выходцы из Египта. Сезострис, заявляет он, достиг со своими войсками Ганга, И коль скоро он зашел так далеко, то мог добраться и до самого Китая, до которого оставалась какая-нибудь тысяча миль. А если мог добраться, то, следовательно, добрался, и Китай, следовательно, не был населен до его появления. Следовательно, он его и населил. Кроме того, у египтян есть пирамиды, а у китайцев фарфоровая башня. Египтяне обыкновенно по празднествам теплили свечи, китайцы в дни торжеств зажигают фонарики. У египтян есть своя великая река, а у китайцев - своя. Но самым неопровержимым доказательством является то, что древние правители Китая и Египта носили одинаковые имена. Император Ки {2} это несомненно фараон Ахтой {3} - ведь стоит вместо _К_ поставить _А_, а вместо _и_ поставить _хтой_, и мы получим имя _Ахтой_. С такой же легкостью можно доказать, что Мен {4} и император Юй {5} - одно и то же лицо. Стало быть, китайцы - это выходцы из Египта.

Но другой ученый муж не согласен с вышеизложенным: он полагает, что Китай - колония, которую основал Ной {6} сразу после потопа. Это явствует, прежде всего, из огромного сходства между именами основателя китайской империи Фу Си {7} и Ноя, спасителя человечества, так, как их пишут англичане - Noah, Fohi. И правда, в том и другом по четыре буквы, причем разнятся только две. К тому же, согласно китайской хронике, у Фу Си не было отца; у Ноя, судя по библии европейцев, отец был, но поскольку он наверное утонул во время потопа, то можно счесть, что и У Ноя отца как бы не было. Следовательно, Ной и Фу Си - одно лицо. Сразу после потопа землю покрывала грязь, а раз ее покрывала грязь, то грязь эта должна была высохнуть, а если она высохла, то покрылась зеленью, и по этой прекрасной дороге Ной мог убежать от своих дурных детей, а раз мог, то, следовательно, он и убежал от них и ради развлечения проделал путь в две тысячи миль. Следовательно, Ной и Фу Си - одно лицо.

Другая ученая секта, а все они, надобно заметить, слывут среди непосвященных великими учеными, утверждает, что китайцы ведут свое начало не от колонии Сезостриса и не от Ноя, а от Магога, Мешеха и Фувала {8}, и, следовательно, Сезострис, Ной и Фу Си - это совсем не одно и то же.

Вот так-то, друг мой, праздность напускает на себя глубокомысленный вид, и, размахивая погремушкой, с младенческим бессмыслием требует, чтобы мир в восхищении взирал на нее, и называет это глупое времяпрепровождение философией и ученостью.

Прощай!

Письмо ХС

[Подверженность англичан сплину.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Когда мужчины этой страны достигают тридцати лет, они каждый год уединяются, чтобы предаться сплину. Простолюдины, не располагающие мягкими подушками, пуховиками и покойными креслами, вынуждены лечить свою хандру пьянством, безделием и злостью. Когда они в таком настроении, чужеземцу лучше не попадаться им навстречу, иначе его длинному подбородку, поношенному кафтану или плоской шляпе нечего ждать пощады. Если же чужеземец им не встретится, они довольствуются дракой с себе подобными.

Богатые, как более чувствительные, испытывают более сильные приступы этого недуга. Однако если бедняки в таком случае преисполняются дерзости, то эти, напротив, утрачивают твердость духа. И вот генерал, который, когда здоров, смело стоит под градом ядер, во время припадка боится задуть свечу, а адмирал, встречавший, не моргнув, бортовой залп, все дни напролет сидит в спальне, нахлобучив на себя два ночных колпака, и вздрагивает при малейшем сквозняке, так что лишь черная борода да насупленные брови отличают его от супруги.

В загородных поместьях эта болезнь чаще поражает прекрасный пол, в городах же она особенно опасна для мужчин. Дама, годами чахнувшая в сельском уединении среди воркующих горлинок и тоскующих соловьев, вновь обретает былую живость, проведя одну ночь в городе за карточным столом. Зато ее супруг, который в деревне отличался завидным здоровьем, охотился и напивался, в городе томится хандрой в той же мере, в какой к его супруге возвращается веселость духа. Приехав в Лондон, они обмениваются недугами. Из-за ее званых вечеров и пикников он надевает меховой колпак и фланелевый набрюшник точь-в-точь, как индеец, который, когда его жена благополучно разрешится от бремени, дозволяет ей хлопотать по хозяйству, а сам вместо нее ложится в постель принимать поздравления и соболезнования.

Но те, кто постоянно живет в городе, обязаны этим недугом прежде всего погоде. Трудно описать, что может натворить восточный ветер. Известны случаи, когда он превращал светскую даму в кушетку, олдермена - в пирожное с заварным кремом, а вершителя правосудия - в крысоловку. Даже философы становятся жертвой его воздействия. Поэтов он нередко превращает в детскую погремушку, а сенатора-патриота - в буфетный столик.