Что я любил - Сири Хустведт

— Лео? Это я, Билл. Слушай, может, заглянешь вечерком в мастерскую, а?

Я соглашался, даже если знал, что не успеваю проверить к сроку студенческие работы или подготовиться к завтрашней лекции, соглашался потому, что в голосе из телефонной трубки ясно слышалось, что он не может оставаться один. Когда я приходил и заставал его за работой, он всегда прерывался, чтобы похлопать меня по спине или обхватить за плечи и хорошенько потрясти, а потом принимался рассказывать про детишек на площадке, которых ему удалось в тот день заснять.

— Ты не поверишь, что они творят. Я уже и забыл, что такое бывает. Они же чокнутые! Просто полоумные какие-то!

Как-то вечером в середине апреля Билл вдруг сам завел разговор о своем возвращении к Люсиль, когда он решил, что вдруг да склеится.

— Я когда вошел в квартиру, то первым делом сел перед Марком на корточки и сказал ему, что больше никогда не уйду, что мы втроем теперь всегда будем вместе.

Билл повернул голову и посмотрел на кровать-ладью, которую он много лет назад смастерил для Марка. Она так и осталась в дальнем углу мастерской, рядом с холодильником.

— А потом я его взял и бросил. Наговорил всей этой обычной туфты про то, что папа его любит, просто они с мамой не могут жить вместе, и все такое. В тот день, когда пришло последнее, пятое письмо Вайолет, я никогда не забуду: я выхожу из квартиры, и Марк начинает кричать: "Папочка!", и я слышу этот крик на площадке, слышу его, когда спускаюсь по лестнице, слышу, когда иду по улице. Он у меня до сих пор в ушах стоит. Никогда не забуду, какой у него тогда был голос. Как будто его убивают. Я в жизни ничего страшнее не слышал.

— Да ладно тебе, — сказал я. — Дети могут так убиваться из-за чего угодно. Когда их в кровать запихивают или конфетку не дают.

Билл медленно повернул ко мне голову. Глаза его сузились, голос звучал тихо, но резко.

— Нет, старик. Это был другой плач. Это был плач по — настоящему страшный. Я как сейчас его слышу. И от этого не спрячешься. Я через него переступил.

— Ты об этом не жалеешь?

— Как я могу жалеть? Вайолет — моя жизнь. Я выбрал жизнь.

Вечером седьмого мая мы с Биллом не виделись. Он мне не позвонил, и я сидел дома. Когда раздался звонок, я перечитывал последнее письмо от Эрики, которое пришло с вечерней почтой. Там был один абзац, в который мне надо было вчитаться:

"Что-то странное творится со мной, Лео. Что-то сдвинулось с мертвой точки, но не в голове, которая, ты знаешь, вечно бежит впереди меня, а в теле. Раньше там не было ничего, кроме боли, невозможно было хоть на шаг отступить от заданной траектории, невозможно было даже качнуться в сторону, только ходить и ходить кругами вокруг Мэта. Сейчас я понимаю, что хочу тебя видеть, хочу сесть на самолет, прилететь в Нью-Йорк и прийти к тебе. Если ты не хочешь, чтобы я приезжала, если тебе все это осточертело, я пойму и обижаться не стану. Я говорю только о том, чего хочу сама".

В искренности Эрики я не сомневался. Я сомневался в том, что ее хватит надолго. И в то же время, еще раз перечитав эти строки, я подумал, что она, чем черт не шутит, и впрямь прилетит. Мысль эта меня как-то очень взволновала, поэтому, когда я услышал звонок и поднял трубку, голова моя была занята Эрикой и ее возможным появлением.

— Алло, Лео…

Голос был мне незнаком, даже не голос, а сдавленный полушепот.

— Алло, кто это? С кем я говорю?

Повисло секундное молчание.

— Это Вайолет.

— Что с тобой? Что-нибудь случилось?

— Алло, Лео? — снова прошептала она.

— Да, да, я слушаю.

— Я в мастерской.

— Что произошло?

Она опять замолчала, я слышал только, как она дышит. Я повторил:

— Что случилось, Вайолет, что?

— Я пришла, а Билл лежит на полу.

— Что с ним? Ты "скорую" вызвала?

В трубке раздался медленный монотонный шепот:

— Когда я пришла, он уже был мертвый. Давно. Наверное, только вошел в мастерскую, и все, даже куртку снять не успел. Камера рядом на полу лежит…

Я заранее знал ответ, но все равно спросил:

— Ты уверена?

Вайолет глубоко втянула воздух:

— Да, Лео. Уверена. Он холодный.

Она больше не шептала, а просто говорила, но от ее спокойствия, от голоса без модуляций, с интонациями как у иностранки, я похолодел.

— Здесь был мистер Боб. Он уже ушел. Молится там у себя, я слышу.

Она тщательно выговаривала слова, напирая на каждый слог, словно на уроке по технике речи, когда нужно произнести текст как можно отчетливее.

— Я поехала на вокзал встречать Марка. Но я его не поймала, он сбежал. Я бросилась звонить в мастерскую, никто не отвечал, тогда я оставила сообщение. Я решила, что Билл еще где-то в городе, но к тому времени, как я доберусь, он уже будет на месте. Я очень разозлилась на Марка. Мне необходимо было поговорить с Биллом, уж очень все это было мерзко. Странно звучит, да? Какое это сейчас имеет значение? Я приезжаю, звоню в дверь, никто не открывает. Тогда я открыла дверь своим ключом и вошла. Наверное, я очень кричала, иначе почему мистер Боб пришел? Не знаю, я ничего не помню. Лео, мне нужно, чтобы ты приехал и помог мне позвонить, ну, куда там звонят, когда человек умирает. Я не могу сделать это сама. Ты только позвонишь и уйдешь. Я должна побыть с ним одна. Алло, ты слышишь меня?

— Я еду.

Из окна такси я с неестественной отчетливостью видел знакомые улицы, вывески, толпы прохожих на Канал — стрит, ощущая, что это картинка и меня на ней нет, что все вокруг неосязаемо, что останови я такси и выйди из машины, рука ухватит лишь пустоту. Я знал это чувство. Однажды я это уже пережил. И теперь, когда я входил в дом на Бауэри, оно было со мной. Из-за двери бывшей слесарной мастерской доносился голос мистера Боба, читавшего молитву. Но шекспировская полнозвучность, к которой я успел привыкнуть, теперь исчезла, сменившись неразборчивым распевным рокотом, идущим то вверх, то вниз. По мере того как я поднимался по лестнице, этот голос становился все глуше, а ему навстречу шел другой — полушепот Вайолет, доносившийся из мастерской, от которой меня отделяли несколько ступенек. Дверь была не заперта и чуть приоткрыта. Тихий голос Вайолет все журчал и журчал, а я топтался на пороге и не мог войти, потому что знал, что там, внутри, увижу Билла. Дело тут не в страхе, а скорее в нежелании вторгаться в нетронутую отчужденность умершего. Но колебания мои длились лишь мгновение, и я толкнул дверь. Верхний свет был выключен, тусклый предзакатный сумрак лился из окна на волосы Вайолет, сидевшей на полу возле стола, в самом дальнем углу мастерской. Она покоила на коленях голову Билла и, склонившись, говорила что-то тем еле слышным голосом, который звучал сегодня в телефонной трубке. Даже издали было понятно, что Билл мертв. Такую физическую неподвижность невозможно было принять ни за отдых, ни за сон. Мне доводилось видеть этот неумолимый покой. Так было с моими родителями, потом с сыном, и теперь, когда я смотрел на Билла, то с первой секунды знал, что Вайолет баюкает мертвое тело.

Несколько секунд я стоял не шевелясь, поэтому она не слышала, как я вошел. Я обводил глазами знакомую комнату с рядами холстов вдоль стен, с громоздившимися на антресолях коробками, с папками, набитыми рисунками, стопки которых поднимались от пола до подоконника, с просевшими книжными полками, такими родными, с деревянными ящиками, в которых лежали инструменты. Я впитывал все это, все, включая пылинки, пляшущие в вечерних лучах солнца, вызолотившего на полу три длинных прямоугольника. Я сделал шаг, потом другой, Вайолет подняла голову. Наши глаза встретились. На какую-то долю секунды черты ее исказились, но она тут же зажала рот рукой, а когда убрала ладонь, лицо было уже спокойным.

Я подошел и встал рядом. Билл лежал с открытыми глазами, в которых была пустота. Там, внутри, не было ничего, и от этой незаполненности становилось больно.

Господи, почему она их не закрыла? Она должна была закрыть ему глаза, пронеслось у меня в голове. Не знаю зачем, я поднял руки, но они так и повисли в воздухе.

— Я так не хочу, чтобы его увозили, — вздохнула Вайолет. — Но они, конечно, не разрешат его оставить.

Она прищурилась.

— Я здесь уже давно. Который час?

Я посмотрел на часы:

— Десять минут шестого.

Билл лежал с очень ясным лицом, на котором не было ни мук, ни следов агонии, кожа казалась глаже и свежее, чем я помнил, словно смерть бесследно стерла добрый десяток лет. Он был в синей затрапезной рубахе, заляпанной чем-то жирным, и почему-то при виде этих сальных пятен на нагрудном кармане меня затрясло. Рот сам собой приоткрылся, и оттуда вырвался вой. Я быстро взял себя в руки.

— Когда я пришла, было четыре, — произнесла Вайолет. — Марка сегодня отпустили из школы пораньше. Да, было четыре.

Она посмотрела на меня и резко скомандовала:

— Давай, звони быстрее.