Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади - Наталья Евгеньевна Горбаневская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В последний день суда милиционер (капитан), охранявший дверь в здание, как-то отошел и стоял, разговаривая с неким гражданином. А мы с Петром Якиром переглянулись и тихо направились к двери. Милиционер предостерегающе покачал головой. Мы свернули в сторону и остановились около этой пары. Гражданин завел один из обычных в эти дни разговоров: «Что вы здесь делаете, третий день не работаете?»
– Наших друзей судят. А вы бы не пошли, если бы ваших друзей судили?
– Ну, у меня не такие друзья, чтоб их судили, – сказал он с превосходством и предложил: – Вот у нас, рядом на фабрике, забор надо покрасить. Провели бы время с пользой.
– Ну да, – сказала я, – как в «Томе Сойере».
Лениво и мирно начатый разговор быстро ожесточался. Отказ красить забор, видимо, демонстрировал наше тунеядство. Гражданин что-то подобное и заявил, а в пример привел себя:
– Я с четырнадцати лет работаю, сам зарабатываю.
– Да? А вот он, – я указала на Якира, – с четырнадцати лет по лагерям да на лесоповале.
– Да не за зарплату, – добавил Петр, – а за пайку.
– А вот вы, – сразу отвернулся гражданин к Володе Лапину (за эти несколько минут, как ко всякому начавшемуся разговору, подобрался народ), – вот вы работаете?
– Нет, а почему вы не хотите говорить с тем, кто тяжелее вас работал? – добивалась я, но гражданин повернулся в другую сторону и как бы не слышал. Он искал «тунеядца» – который был бы образцом нас всех. Володин возраст и борода показались ему надежными доказательствами.
Еще несколько слов о суде
Я, конечно, на суд не попала. В середине второго дня я не выдержала и написала заявление [судье] Лубенцовой, чтобы меня пустили на приговор хотя бы. Я аргументировала тем, что я находилась под следствием по этому делу. Но кто обращает внимание на заявления невменяемых? Это я понимала, но у меня была слабая надежда задеть любопытство судьи: мне на ее месте было бы интересно посмотреть, что это за Горбаневская, из коляски которой, по уверению прокурора, были вынуты все лозунги демонстрантов. Надежда моя оказалась напрасной, третий день, как и два предыдущих, я провела под дверьми суда.
Когда я узнала приговор – вернее, еще предложение прокурора, – я сразу подумала о том, что, если бы меня судили вместе с ребятами, мне вообще дали бы исправительные работы, так как «смягчающие обстоятельства» у меня те же (отсутствие судимости и дети), а ссылка и высылка к женщинам, имеющим детей до 8 лет, не применяется. И знаете, что я подумала? Что приговор – в основе – был известен уже тогда, когда меня признавали невменяемой. Я решилась высказать свое предположение, но мне авторитетно сказали, что все это было решено за неделю до суда на совещании у генерального прокурора. Не знаю, насколько этот слух был правдивее десятков столь же авторитетно передаваемых слухов о действиях и намерениях «высших сфер».
У здания суда я пережила то же, что и остальные, – с той разницей, что самого разгула страстей я не видела, так как рано ушла в ясли за ребенком. Но в тот же вечер разные люди звонили мне, сообщая новости с процесса, и говорили, что у суда творится что-то страшное. На следующий день все тоже были полны переживаний вчерашнего вечера. О трех днях, проведенных нами у суда, Илья Габай рассказал очень точно, причем свойственная ему эмоциональность[11] усиливает прав дивость рассказа: здесь не только факты, виденные нами, но и чувства, пережитые всеми нами.
Я хочу сделать только три дополнения к его рассказу.
1. Об информации, об иностранных корреспондентах и о гражданине Романове. Илья упомянул, что скудную информацию о происходящем на процессе мы на этот раз получали от иностранных корреспондентов. К ним время от времени выходил Романов из отдела печати МИДа, «случайно оказавшийся на процессе», и коротко их информировал. Потом он стал изредка вводить их по двое-трое в здание суда, где проводил краткие пресс-конференции зампредседателя Мосгорсуда Алмазов. Цена «информации» Романова ясна из его слов о том, что он не слышал, чтобы демонстрантам инкриминировались тексты лозунгов, – это было сказано к концу второго дня, когда прошло все судебное следствие. Цена пресс-конференциям Алмазова тоже невысока. Тогда вся западная пресса напечатала его заявление, что ссыльным будет предоставлена возможность работать по специальности. Наивная пресса! Органы, исполняющие приговор, в том числе и ведающие ссыльными, находятся в системе МВД, а не суда – заявление Алмазова их ни к чему не обязывает. И его ни к чему не обязывают обещания, исполнение которых от него не зависит.
2. О свидетеле Давидовиче. Можно подумать, что я так усиленно упоминаю этого свидетеля потому, что именно с ним столкнулась во время дознания. Это не так. Разные люди, присутствовавшие в зале суда, говорили о Давидовиче с отвращением. Его наглость во лжи, высокомерная уверенность, что он может сказать любую нелепость, а поверят все равно ему, – запомнились всем. А на третий день, когда остались только последние слова и приговор, свидетелей не пустили в зал: «нет мест». Пришла Ястреба (кто-то накануне показал мне ее), высокая нескладная девушка, а может быть, не нескладная, а неуютно чувствовавшая себя среди нас. Ее не пустили, и она быстро ушла. Саня Даниэль говорил мне про нее: «Она совсем не сочувствует вам, она определенно против. Но это такая девочка, которую мама приучила, что всегда надо говорить правду. И она говорит правду и не понимает, как это тут же говорят откровенную неправду». Это последнее относилось как раз к показаниям Давидовича. Так вот, Ястреба ушла, а Миша Леман, которого тоже не пустили, остался у здания суда. И тут пришел Давидович, которого пропустили в здание, не моргнув глазом. «Миша! – заорал кто-то, может быть, даже я. – Давидовича пустили». Миша тут же ринулся следом, размахивая свидетельской повесткой. Пришлось не пустить и Давидовича. Он отошел, и тут же к нему подошел один из адъютантов «Александрова» – и они пошли вдоль забора
