Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы - Арсений Несмелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ (Главы из поэмы)[338]
Как порыжели строки дневника,Как хрупкие страницы обветшали!Как будто проползли уже векаИ тщательно тетрадь мою обшарили.
Всклокоченный, шарахнувшийся год,Его июль, закутанный в зарницы…
I
«Вчера с полком я выступил в походС последнего разъезда у границы.
Штыков позвякиванье, котелков…Дыхание людей, идущих рядом.Туман, как голубое молоко,С пятном луны, повисшей над отрядом…»
И перелистываешь, как сныПрипоминаешь… «Громыхают пушки,Плохая ночь. Заночевать должныВ покинутой австрийской деревушке…»
II
Жуя рассыпчатую пастилу,В защитном сух, с седым ежом прически,Военачальник наклоняется к столу,Флажок переставляя на двухверстке.
И где-то вымуштрованный офицерРазбудит полк, и он на темный западИз деревушки в утреннем свинцеПотянет выползающую лапу.
Начдив уснул, определив пути,Отметив фланги, обозначив стыки,По телефону приказав идтиВ мигающие пушечные блики.
III
Как мы впервые увидали смерть…
Дней через пять, из-за брюхатых яблонь,На желтой и разрыхленной тесьмеДороги, изогнувшейся, как сабля,На крупных,Лоснящихся лошадяхСкакали в красном,Не предвидя встречи.
Не веря:«Враг!» —И всё же не щадя,Мы замерли,Вдавив приклады в плечи.
Под залпами возможно ль повернутьИспуганных коней,Встававших дыбом?Ужалив смертью тихую страну,Мы выбежали к бившимКровьюГлыбамКоней,Которых опрокинул залп,И к трупам венгров,Пылко разодетым…
«Часы!» — солдат испуганно сказал;Они сияли золотым браслетом.
IV
Втянулся полк в деревню.Встав вокруг,На мертвецов,На бритых лиц застылостьСолдаты подивились.Много рукВдруг,По команде точно,Закрестилось.Фельдфебель загорланил:«Дурачье!Кто это лоб накрещивает медный?Ведь это — враг!Ведь это тело чье?..»Солдат молчал,ПотелИ,Безответный,Косил глаза и норовил удрать.
За ним веселый раздавался гогот.И тут же воду пили из ведра,И поминали мать,А также — Бога.
V
Пришли и окопались. Ночь. ОнаГудела, как под шлемом водолаза.За просекой желтели два окна,Похожие на два кошачьих глаза.
Шершаво, сонно скрипнуло крыльцо,Пугая заворчавшую овчарку.Тепло и свет. Смеясь, взглянул в лицоСтарик-поляк: «А пан не выпьет чарку?»
Я поклонился и присел к столу,Взглянул на девушку с глазами Мнишек —Она в передник спрятала иглу, —На тихих ясноглазых ребятишек,
На старика: живет в лесу, а брит,Усы, подстриженные по-шляхетски;На лампочку, которая горит,Как будто в городе, как будто в детской.
VI
А после, при убавленном огне:«Вот это… На дорогу принесла вам!»Каким красивым показалось мне,Как будто бронзовое, — Бронислава!
И снова ночь. Бессонный часовой,Взглянул в лицо, узнал, посторонился,Прошелестел глазастою совойИ затонул… Уже туман клубился
Над просекой… И вздрагивала ночь,Оттаивая заревом над грабом,И было грабу, видимо, невмочь,И он ворчал, поскрипывая слабо.
VII
Потом, огнем прижатые к траве,Отстаивая просеку и тропы,Мы в огненный втянулись фейерверкИ дымный бой по просеке затопал.
Пылал за нами, разгораясь, дом,И охала укрывшая дорогиТрущоба гулкая, как ипподромКентавров огнегривых, медноногих.
У дома, бушевавшего огнем,Рыжела яма — острая воронка,И на краю, в переднике своем,Дымилась обгорающая Бронка.
VIII
Бежать, бежать, валежником треща,Потом собраться, талым от одышки,И слушать, вздрагивая, трепеща,Трущобу озаряющие вспышки…
И вновь бежать, затерянным в лесу,Лицом сметая паутины нити,Пока не натолкнешься, как на сук,На окрик: «Кто идет? Остановитесь!»
— Свои! — Позвякиванье котелков,Тяжелое движение: колонна.Тумана голубое молоко.Патронная двуколка. Батальонный.
IX
Трещали дни, как избы деревень,Как бревна. Скатывались в недели.Привыкнув спать в земле и на траве,Мы стали черными и похудели.
Гремел, крушил и нес водоворот:Любовь и смерть. Проклятья, грохот, вздохи, —И это всё — четырнадцатый годСтолетия и первый год — эпохи.
Всклокоченный, шарахнувшийся год!
Харбин, 1931НЕРОНОВ СЕСТЕРЦИЙ[339]
I
В монетном хламе — в зелени медяшек —Отысканный приятелем моим,Он слеп и тускл, но чувствуете тяжесть:На Вашей замшевой ладони, — Рим!
О древность! Шепотом мы говорим,Как будто ждем, о чем он нам расскажет;Но он молчит, он умер. Он прикажетВ былую жизнь последовать за ним.
Годов опавших шелестящий ворох…Перешагнем! — Июльский вечер.Форум. Ленивый плеск стихающей молвы.
В одной из лектик, в пышном паланкине,Покачиваюсь я — поэт, как ныне, —И кесаря возлюбленная — Вы.
Глаза у Вас такой же синевы,Как и теперь, но туалет Ваш — стола;В улыбке, в повороте головыВысокомерность мрамора: с престола
Взирают так… Наш экипаж тяжелыйНесут рабы — двенадцать крепких вый…Поклонников Ослиной ГоловыИ между ними сыщет кнут свинцовый.
Но Вы не истязательница, нет,Тем более что иудейский бредУспел и Вас кольнуть своим стилетом;
Вам непонятна кесаря боязнь,Но пусть умрут, коль заслужили казнь,Не женщине же разобраться в этом!
Вы — звездочка… Над римским полусветомНемало вспыхивает светлячков.Ваш век — не годы и не год, а лето;Предначертанье — пурпурный альков
Державного. Но требует стиховВечерний пир, и Вы дружны с поэтом,И пусть, таясь, я грезил не об этомСоюз наш в прошлом именно таков.
Но о себе — как спутник посторонний.О Вас пою. — Мечтая о Нероне,Актея стонет: «Взор прозрачней льда…
Золотокудр, что август в розах сада!»«Ах, просто рыжий!» — думаю с досадойИ говорю почтительно: «О да!»
Вы названы, и я не без трудаПроизношу сияющее имя…Не потому ли, что с пятью другимиПять букв его сплелися навсегда?
И все-таки припомните, кудаНас переулками несли кривыми?Я вижу Тибр. Как бы в тончайшем дымеЛежит отяжелевшая вода.
В амфитеатр! Сегодня смертью яройСомнительных виновников пожараКарает кесарь. До такой гульбы
Я не охотник, да и Вы, пожалуй,Но этикет обламывает жалоУ жалости: не можете не быть!
II
В котле амфитеатра душно. ЛбыВ испарине, лоснящейся багряно.Обрызгивают подиум рабыВодой, благоухающей шафраном.
Туники просмоленные; столбыВспылавшие!.. Все муки христианам:Звериный клык, подземный Туллианум,Красивым девушкам — Фарнезский бык!
С его рогов невинные Дирцеи,В немой беспомощности цепенея,Крестообразно на песок падут.
И, озаренный прыгающим светом,Ценитель кесарь, будучи эстетом,Подносит к глазу круглый изумруд.
Но на рогах они не все умрут —Иные развлеченья не забыты…Уже готовят новую игру,И пять столбов в песок арены врыты.
Сгибая рост, в подземную норуСпустился кесарь с избранными — львы там,И львом, переодетый фаворитом,Он выбежит на освещенный круг.
Прикованы — глазам своим не верим! —Пять девушек пред распаленным Зверем;Их девством насыщается Нерон…
И, как бы поражаем Дорифором,Вольноотпущенником-актером,Арену с визгом покидает он.
Овациями Август награжден(Взглянуть на Вас ужели я не вправе,Ужели он любим и в этой славе?), —Вновь в подиум проследовал Нерон.
Он благосклонен, очень утомлен;Жеманничает и лукавит,И перед ним душистый мульсум ставитПрелестный, нарумяненный Фаон.
Легчайший шелк у кесаря на шее,Дар нежности заботливой Актеи, —О госпожа, в любви и Вы раба!..
Задрапирован в пурпурную тогу,Почиет кесарь, уподоблен богу,И отвисает нижняя губа.
И вновь рычит сигнальная труба —Охрипла медь недаром в ночь такую!..Привязывают ПерепетуюК рогам быка два бронзовых раба.
Свирепый зверь, арену атакуя,Стряхнул святую с черного горба,Она встает, и волосы, как струи,На грудь и плечи хлынули со лба.
И, ожидая поворота зверя,Сплетенных рук легчайший обруч взвеяв,Вновь собирает волосы… Народ
Вскочил, ревет: «Бесстрашию — пощада!»Но жизни ей от кесаря не надо,Она навстречу вечности идет.
Еще одна — теперь ее черед —Вступает на обшарканные плиты…В глазах испуг, смущение, а ротПолуоткрыт улыбкой позабытой…
И незнакомца-юношу впередБросает жалость. «Дева!» — Взоры слиты.И через плечи воинов сердитыхОна ему платок свой подает.
И, обручен сияющей невесте,Преображенный восклицает: «Вместе!»Душа освобожденная легка…
Открылась озаренная арена,И, за руку ведя, ПотамиенаВ бессмертие уводит жениха!
Струится Тибр. Над Тибром ночь тиха,Она темна, облипшая, как тина.Амфитеатр… Чу, пенье петухаС плебейских закоулков Авентина.
Вас похищает свита властелина,Но Вами пахнут в лектике меха;В ее раскачке выверенно-длиннойРазмер александрийского стиха.
А мертвецов, что взрытый круг устлали,Теперь крюками волокут в споларий,Спеша работу кончить до утра,
И нетопырь с царапающим пискомВзвивается над черным обелиском,Тем самым, что на площади Петра.
III
Предутро. Петушиная пора.Как черный камень, ночь отодвигалась.Пронзительнейший аквитанский gallus[340]Вскричал у боевого топора.
Увенчанному смерть — какая жалость!От слез подушка кесаря мокра.Такая бесподобная играУжели недоиграной осталась?
И он встает. Солдатский сагум выбран.Закрыть лицо, бежать на берег Тибра,Но грязен Тибр… Ваш бог, Ваш Аполлон
Забыл о Вас, предался жалким стонам,И, грубо увлекаемый Фаоном,Бежит из дома золотых колонн.
Повисшим седоком отягощен,Без путеводных факелов, в темнотыПлетется мул… Но далеко ещеСпасение — Коллинские ворота.
Закутал кесарь голову плащом.Стена казарм, преторианцев роты…Из караульни выбегает кто-тоС копьем и лучезарный фонарем.
Скорей, скорее!.. Но, испуган трупом,Мул пятится и оседает крупом,И узнан кесарь… Падает, бежит,
Срывается к кустарникам колючим,Но молния запрыгала по тучамИ указует бегства рубежи!
И даже небо жалко дребезжит,Подобно кровле нищего жилища…Актея бедная, у сей межиОстановись!.. Уже не воин рыщет
В кустарнике — над кесарем дрожитРой мертвецов, оставивших кладбища.Они ползут, взвиваются… Их тыщи,Зловещих, мстящих, требующих: жизнь!
Но ты не слышишь, ты не хочешь слушать;Рыдания, ночного ветра глуше,Терзают сердце, надрывают грудь.
И светлым дымом над мятежным РимомЗа императором, тобой любимым, —Твоя Голгофа — безнадежный путь!
На суд веков ты хочешь посягнуть,Вот только бы обрел любимый силуСказать: люблю! К избраннице прильнутьИ умереть. И через ту могилу —
Двойную! — сердцу не перешагнуть.Но где ж ему! Во всем подобен илу,Прогнивший весь, он умирает гнило:Сердца не жечь болотному огню!
И, тягостная, непереносимаМинута эта. Мрачный спутник мимоНесчастного лица его глядит.
«Освободи!» — вопит его томленье,И два кинжала, смерть — освобожденье,Нерону подает Епафродит.
Но даже гибель не освободитОт наказания, от воздаянья:Бессмертие протягивает дланиНад тем холмом, в котором он зарыт!
Тот холм прочней и выше пирамид —Гора проклятий до небес достанет,Но из окаменелостей гремитЖивой ручей Актеиных рыданий:
Подобная кротчайшей голубице, —Женоубийце, матереубийцеГотовит гроб, от горечи темна;
Над бессердечной вечностью взлетая,Прелестная язычница-святая,Не истинной ли святости она?
И отблеском двойным озаренаТень кесаря. Подумайте, как странно:Глупец, фигляр, Антихрист, Сатана,Зловещий Зверь видений Иоанна, —
Любим был нежно, верно, неустанно,И жалости любовь не лишена:Так гной болот жалеет вышина,И лишь такой любви поем: Осанна!
Года, года, как пыль дождя, года…Взревет труба последнего суда,Раскроется презренная могила,
И разве мыслимо ответить: нет!На женских глаз наикротчайший свет,На шелест сердца: «Я его любила!»
IV
Здесь ставлю точку. Спущено ветрило,Цепями загремели якоря:Пророчит осторожная СивиллаВ дальнейшем глубочайшие моря,
А. плаванье и так уж утомило —Истрачен полно творческий заряд…Вы, улыбаясь, говорите: «Мило!» —Как о наряде новом говорят.
Еще смущает Вас Перепетуя:«Иначе бы я назвала святую,Иным смешное имя заменя…
И почему, с язвительностью некой,Себя каким-то выведя… Сенекой,Актеей вы являете меня?»
Бросает пахарь в землю семена,И своенравно прорастает семя…История ожившего зернаЖивой любви отражена в поэме.
Неузнанная, робкая, она,Таясь с предосторожностями всеми,Как зернышко была погребена, —Зерно взошло в чужой, далекой теме.
И всё — как в сложной путанице сна:Реальность в символы отнесена, —Ведь Вы актеру подарили сердце,
И вот — Нерон. Вы говорите: месть!За что ж тогда благоговенье счесть?Пусть лучше так: всему виной сестерций.
Харбин, 1934ИСКУШЕНИЕ В ПУСТЫНЕ[341]
