Мост в чужую мечту - Дмитрий Емец

– Обычно я обуздывал это побуждение, – признал он. – А по поводу того, что я говорил прежде… думаю, что не буду ни с кем делиться этим бредом. Прошу простить меня и не наказывать! Я не справился.

Их глаза встретились, после чего Тлен печально уставился в пол. Несколько секунд, показавшихся Тлену вечностью, Долбушин размышлял. От мертвого Тлена пользы будет меньше, чем от живого. Да и Гай умен: выгнанная сиделка и убийство Тлена скажут сами за себя. Зонт еще постукивал по ладони, но Тлен с облегчением отметил, что напряженность спала.

Глава форта подошел к двери и открыл ее.

– Жаль, что у нас ничего не вышло… План был хороший!.. Ступай! Псиос выдадут тебе завтра.

Тлен изобразил на лице бесконечное счастье.

– И не удивляйся, если его окажется больше, чем ты ожидал. Всякий труд должен быть вознаграждаем, особенно неудачный. Иначе у людей не будет стимула трудиться дальше.

Тлен поспешно поклонился и шмыгнул к двери, но вездесущая ручка зонта Долбушина поймала его за плечо.

– Еще одно… не пытайся получить что-либо у Белдо или Тилля! Мне будет обидно и… не только мне!.. Ему тоже! – Долбушин качнул зонтом.

Когда от улизнувшего Тлена остался только слабый запах одеколона, а звук его рысящих ножек истаял на лестнице, Долбушин повернулся к Эле.

– А с тобой что теперь делать?

Эля сидела на краю кровати и смотрела в никуда. На обритой в Склифе голове темнела щетинка волос. На макушке – свежая безволосая проплешина с порезом: сиделка, как видно, пыталась разобраться с волосами, но или станок попался тупой, или девушка вела себя беспокойно.

«Она – помнит. И, значит, она опасна. Гай может прислать кого-то вместо Тлена. Удача, что Уточкин мертв. Но все равно лучше не рисковать».

Долбушин обошел кровать и, приблизившись к девушке сзади, занес зонт, собираясь несильно ударить Элю по затылку. Хватит слабого тычка. Она ничего не поймет. Это будет не убийство. Она почти растение.

Его остановили полоски на воротнике собственной пижамы и маленькая родинка на наклоненной шее девушки. Долбушин опустил руку.

– Нет, не могу… Попрошу Андрея – пускай застрелит! – сказал он вслух и вздрогнул от собственного голоса, неожиданно громко разнесшегося в полупустой комнате.

Долбушин сел рядом с девушкой и опустил подбородок на ручку зонта. Тупая боль отозвалась в затылке. Она сверлила мозг, но она же и отрезвляла. Главе форта казалось, что никто, кроме него, не способен вытерпеть половины этой боли. Так они и сидели – бледная девушка в мужской пижаме, выжившая вопреки всему, и высокий сутулый человек с замерзшей, но живой душой.

«Чудо, что она вообще уцелела. Один шанс из тысячи. Ее эль вышел раньше срока и погиб, не попав в хранилище».

– Все-таки непонятно, почему ты выбрала именно ее? – спросил Долбушин, обращаясь к Эле, будто она могла ему ответить. – Зачем вы опять пересеклись? Зачем она вообще тебя любила? Ты же псиосная!

Эля слушала. Слова были для нее просто звуками, то тревожными, то, напротив, успокаивающими. От тревожных она вздрагивала, от успокаивающих пыталась улыбнуться.

– И твою мать она считает своей! Нелепо… Разве какая-то женщина сможет… – Долбушин невольно оглянулся на пустую стену, на которой когда-то висела фотография его жены.

Эля неожиданно протянула руку, взяла с подоконника апельсиновую корку и стала ее облизывать. Долбушин вырвал у нее корку и швырнул на пол. У Эли задрожали губы. Секунду она, казалось, раздумывала, обижаться ей или нет, а потом громко заплакала.

Плач отрезвил Долбушина. Он стал совать ей корку обратно, но Эля не брала и отворачивалась. Долбушин тихо завыл, глядя в потолок. Потом встал.

– Все! Отбой! Я запрещаю тебе плакать! Считаю до двух, и…

Эля зарыдала громче, напуганная резким движением. Долбушин не стал считать до двух, поняв бессмысленность арифметики.

– Так это продолжаться не может! Твое поведение неконструктивно! – крикнул он срывающимся голосом и сам улыбнулся, почувствовав, как нелепо то, что он брякнул.

Эля перестала плакать. Только плечи дрожали. Воровато косясь на Долбушина, она вытащила из-под батареи сигаретный фильтр – сиделка тайком курила – и сунула в рот. Долбушин не забрал его, хотя санитария с гигиеной и пилили его тупой пилой.

Дождавшись, пока Эля проглотит фильтр, Долбушин поманил ее пальцем, как манят собачку на улице.

– Эй! Ты хоть что-то понимаешь? Иди сюда!

Он думал, она не отреагирует, но Эля поднялась и сделала к нему небольшой шажок. Долбушин скептически наблюдал за движениями своей пижамы, в которую, по странной причуде, была заправлена девушка. Потом взял пижаму под локоть и осторожно повел по длинному коридору.

Широкая спина Андрея грустно маячила у елки, когда в гостиную заглянул Долбушин.

– Что ты тут делаешь? Заняться нечем? – рявкнул он.

Андрей торопливо обернулся.

– Почти разобрал!.. Еще пять минут! – крикнул он и застыл, обнаружив рядом с шефом живую пижаму.

Стальной конец зонта строго щелкнул по паркету.

– Видишь ее? Возьми ее и…

«Застрели!»

– Займи, чем хочешь… Наряжай с ней елку, в конце концов! Не стой как дерево! Чего ты на меня уставился?

Долбушин отпустил рукав своей независимо стоящей пижамы, торопливо повернулся и вышел.

Глава 23

ОДИН ИЗ ДВУХ

Вот живет маленькая, добрая, бесхозяйственная девочка. Выходит замуж, начинаются взрослые заботы. Ей хочется все успеть, все сделать вовремя. Она выбивается из сил. У нее начинается синдром остервенения хорошей хозяйки. К ней боятся подойти: она дышит огнем. Но проходит лет пять, и постепенно привычные дела начинают делаться быстро, легко и с удовольствием.

Примерно такой же и путь начинающего шныра. Чем человек меньше себя жалеет, тем быстрее проходит его.

Была оттепель. Ветер свистал в проводах. Небо играло птицами. Исхудавший календарь готовился расстаться с последним листком. С крыши свисала рекордных размеров сосулька. На что уж Кузепыч зануда, но тут и он распорядился не трогать: интересно, насколько она вырастет и коснется ли земли. Уже сейчас сосульку можно было лизнуть, не особенно задирая голову.

По жилому корпусу шаталась девица Штопочка, задирала средних шныров и грозила уйти в ведьмари. Тоскующая душа билась в плотном теле, как медный язык внутри колокола. Штопочке и в ШНыре было тесно, и среди ведьмарей стало бы тесно. Она и там разнесла бы себя вдребезги и, ощущая это, мучительно искала себе какой-то укорот или ограничение.

– Иди-иди! Не толпись тут! – говорили Штопочке, ибо Штопочка имела талант толпиться и в единственном числе.