О, юность моя! - Илья Сельвинский

Леська с замиранием смотрел на Беспрозванного. Старец вдохновился, глаза его заблестели, он как-то даже постройиел и вырос. Он уже сам был влюблен в красавицу.

— Аким Васильич... Милый... Ну о чем вы гово­рите? Кто она и кто я? Приват-доцент университета, жена какого-нибудь важного человека... и нищий сту­дент.

— Ничего не значит. Я о ней слышал: муж ее дей­ствительно большой человек — известный историк лите­ратуры профессор Абамелек-Лазарев. Но, во-первых, он старик вроде меня, а во-вторых... плохо, если у нее лю­бовник... Я наведу справки. Доверьтесь мне. Все будет сделано абсолютно тактично.

Леська зашелся нервным хохотком.

— Ну, что вы такое говорите...

— Я знаю, что говорю! Слушайте, Елисей. Вы ска­зали, она дала студентам задание: написать реферат о суде присяжных. Так? Но вы не напишете этого рефе­рата.

— И не получу зачета?

— Черт с ним, с зачетом. Вы напишете ей письмо.

— О чем?

— О любви, конечно!

Следующий день шел по следам вчерашнего: сначала ломтик сала, потом Тугендхольд, у которого удалось взять для газеты репродукцию с картины Пикассо «Ни­щие», затем Трецек и, наконец, в четверть четвертого дежурство у парадных дверей студии Смирнова.

Действительно, вскоре на улицу в своем сером костю­ме вышла Муся Волкова.

— Леся? — сказала она, слегка порозовев. — Ты опоздал на пятнадцать минут. Смирнов уже нервничает.

Хорошо, хорошо. Успеется. Муся! Я хочу с тобой поговорить. Где и когда мы могли бы встретиться?

— Ну, не знаю...

— В шесть часов я буду ждать тебя в Семинарском саду. Придешь?

— Может быть...

И она ушла, позванивая по асфальту каблучками. Хотя гимназисты вызывали ее на балкон, как телку: «Мму-у-уся!» Муся была самой изящной девушкой Евпатории. Невозможно не заглядеться на ее походку — такую естественную и в то же время не то чтобы танцу­ющую, но как бы приглашенную на танец. Может быть, Волкова несколько тонка, но лицо ее миловидно, а глаза просто необычайны: белые, уплывающие в голубую воду, как у черно-бурой лисицы. Странно, что он не замечал этого в Евпатории.

Отсидев у Смирнова свои два часа, Леська побежал в кафе, не нашел Шокарева и умчался на свидание к Мусе. Было пять часов. Муся пришла в семь. Леська му­жественно ждал.

Когда она села рядом, он подумал, что глаза ее по­хожи не на черно-бурую лисицу, а на вещую птицу Га­маюн.

— О чем ты хотел говорить со мной, Леся? Как я до­шла до жизни такой? Хорошо. Скажу. Папа умер от тромба утром, а мама от разрыва сердца вечером. Я оста­лась одна. Что делать? Жить в квартире, даже в городе, где в один день скончались родители? Распродала все, что было, переехала сюда, поступила на филологический. Но деньги расползлись, а зарабатывать я не умею. Не на улицу же мне идти.

Она замолчала и, вынув батистовый платочек, вы­терла слезы. Потом немного успокоилась и сухо ска­зала:

— Ты ведь не за этим меня позвал, правда? Ты увидел девушку без одежды и решил за ней поухаживать. Так вот: кто угодно, только не ты.

— Почему?

— Потому что ты видел меня без одежды.

Леська содрогнулся: ведь это почти то же самое, что было с Васеной.

— Я обещаю не ухаживать за тобой. Разве мы не мо­жем быть просто товарищами? Позволь хоть повести тебя в цирк. Я получил задание «Крымской почты» опи­сать первый день чемпионата борьбы, и мы можем схо­дить туда бесплатно. Неужели упустить такой случай?

Волкова засмеялась.

— Да, действительно. Раз уж бесплатно, то упускать нельзя. Так, значит, ты работаешь в газете?

— Я берусь за всякую работу.

— Хорошо. Пойдем. Все равно вечер сегодня поте­рян. Хоть я считаю борьбу совершенно некультурным спортом, но один раз посмотреть можно.

По дороге Леська слегка поддерживал Мусю под ло­коть, когда они спускались с тротуара. Она была очень изящна, и Леська гордился тем, что шел с ней рядом.

В цирке Елисей сидел чинно и объяснял девушке все топкости предстоящего зрелища.

— Я подозреваю, — сказал он, читая программу,— что чемпион Турции Дауд Хайреддин-оглу, чемпион Ру­мынии Деметреску и чемпион Богемии Марко Сво­бода— это просто наши крымские татары, молдаване и малороссы.

Муся засмеялась.

— Почему ты так думаешь?

— Нюхом чую.

Сначала публику развлекала клоунада. Рыжий-У-Ковра подошел к шталмейстеру и сказал:

— Владимир Николаич, сколько у вас пальцев?

— Пять.

— А вот и нет: четыре.

— Почему же четыре, когда пять?

— Позвольте посчитаю.

— Считай.

Рыжий взял левую руку шталмейстера и, загибая за пальцем палец, начал громко считать:

— Один! Раз! Два! Три! Четыре!

Шталмейстер деревянно засмеялся и дал Рыжему за­трещину.

— Один лишний! — захохотал Рыжий и убежал за кулисы.

На манеж выехала наездница. Жеребец иссиня-черной масти блистал, как ночное море. Наездница была в цилиндре, блиставшем, как ее лошадь. На девушке чер­ный атласный колет, от пояса шел огромный шлейф, серебристо-серый с черной рябью, прикрывавший кон­ский круп, как попоной. Ноги затянуты в телесное трико. Лаковые сапожки со шпорами довершали ее наряд.

Конь сначала шел испанским шагом, потом под звуки польки перешел на мелкий аллюр, за ним последовала венгерка и, наконец, вальс. Наездница сидела непо­движно, точно она совсем не управляла своим велико­лепным животным. В этом заключался, очевидно, особый класс дрессировки. Шлейф лежал на коне твердо, слов­но огромный веер или распущенный павлиний хвост. Наездница сидела твердо.

«Только бы не влюбиться! Только бы не влю­биться!» — с отчаянием думал Леська. Потом, пересилив себя, спросил:

— Муся, ты хотела бы стать наездницей?

— Она тебе нравится?

— Очень.

— Да, она эффектна. Такую увидишь только в цирке. Но если с ней заговорить, окажется, что она некультурна, как паровой утюг.

Леська засмеялся.

«Неужели ревнует?» — подумал он не без удоволь­ствия.

Но Муся не имела на Леську никаких видов; она была всего только женщиной: на всякий случай наездница ей не понравилась.

Перед самым выходом борцов через всю арену в со­провождении директора прошел за кулисы полковник из контрразведки. Ослепительная сабля волочилась за ним по тырсе. В публике зашушукались. Вскоре сабля вер­нулась в свою ложу, и оркестр заиграл марш «Оружьем на солнце сверкая». Чемпионат вышел на арену. Арбитр в своем купеческом сюртуке начал представлять борцов.

— Чемпион Турции Дауд Хайреддин-оглу! Двести один сантиметр!

Аплодисменты.

— Чемпион Румынии Деметреску!

Аплодисменты.

— Чемпион Богемии Марко Сватыно!

Необычно тучный борец сделал шаг вперед. Но его встретили молчанием. Зааплодировал один полковник.

— Ты поняла, что произошло?

— Нет.

— Полковник, очевидно, решил запретить фамилию «Свобода», и богемца тут же окрестили в «Сватыно». Публика поняла это и протестует молчанием.

В перерыве Леська принес Мусе мороженого, а сам, извинившись, сбегал за кулисы взять интервью. Мишин, организатор чемпионата, он же арбитр его, рассказал сотруднику газеты всякую всячину. Но Леська в заклю­чение как бы мимоходом заметил:

— У вас великолепные ребята, но бороться они не умеют.

— То есть как это не умеют? Чемпионы не умеют?

— Поглядите сами: все сводится к переднему поясу.

— А вы чего бы хотели?

— Культуры спорта. Где «тур-де-тет»? Где «бра руле»? Где «обратный пояс»?

— Откуда вы все это знаете?

— Я ученик Ивана Максимыча.

— Поддубного?

— Да.

— Самого Поддубного? Чего же вы молчали?

— Так вот я и говорю.

— Говорю... Кричать об этом надо! Напишите в вашем интервью: «Среди борцов — ученик, великого И. М. Поддубного...» Э... Вы кто, студент?

— Студент.

— «...студент Таврического университета, который будет бороться под именем «Студент Икс».

— Позвольте, но я еще не давал согласия...

— Пишите, пишите: «Первая схватка с чемпионом Польши Яном Залесским состоится... э...»

— Господин Мишин, вы сами берете меня на «перед­ний пояс».

Мишин засмеялся:

— Деточка! Чего вы боитесь? Залесский ляжет под вами на 12-й минуте.

— Да, но мы еще не договорились о гонораре.

— Ну, какие пустяки! Сколько вы хотите?

— Не знаю... Скажите сами.

— Если будете делать сборы, получите триста кере­нок за вечер.

Леська вернулся к Волковой, охваченный розовым туманом, как летом в шесть утра на берегу моря.

— Если дунуть ноздрями в стакан с мороженым,— сказала Муся, — оттуда пахнёт на тебя ледяным ветер­ком. Это приятно.

Так могла бы сказать и Гульнара. Леська взглянул на Мусю, и в душе его заныл больной зуб.

Ночью он принес материал Трецеку, и тот снова его похвалил.

— Только почему вы не догадались взять в цирке портрет этого студента? Вы понимаете, какая сенсация: студент местного университета — борец. А? Мальчишки будут хватать газету из рук. Завтра же чтобы мне пор­трет и биография! Дадим сорок строк. Даже пятьдесят.