Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - Владимир Брюханов

Именно эти люди, а не грязные и нечесаные «нигилисты», и были наиболее серьезными противниками самодержавия; таково было и их собственное мнение, и мнение царя тоже.

Характерной особенностью тогдашней дворянской оппозиции было отсутствие единства между ее лидерами. В большинстве своем вышеперечисленные лица (а также влиятельные в то время администраторы — такие, как великий князь Константин Николаевич, Валуев и Д.А. Милютин) были достаточно самостоятельно мыслящими людьми. Общая же ситуация в России 1863–1866 годов представлялась крайне неопределенной, но достаточно неблагоприятной для правительства.

Известный публицист и историк, сначала — народоволец, а затем большевик М.А. Ольминский (Александров) описал ее так: «в государстве с цензовым представительством и ответственным министерством период после 1861 года характеризовался бы дробной группировкой парламентских фракций, их неустойчивостью и частой сменой министерства. Правительство того или иного временного большинства имело бы врагов и друзей и так называемое болото. Но в России не было ответственного министерства, не могло быть смены лиц в составе высшей власти: несменяемый глава правительства должен был принимать на себя нападки со всех сторон. Получалось впечатление всеобщего недовольства».[491]

Очень важной особенностью тогдашнего периода было и отсутствие такого деятеля, который по масштабу личности мог бы заведомо превосходить остальных и дать оппозиции бесспорного вождя, хотя на эту роль уже начал претендовать М.Н. Катков. Далеко не сразу это стало ясно виднейшим российским политикам, и тем более не сразу они примирились с необходимостью осторожно подходить к этому неугомонному агитатору и полемисту. Как раз, например, накануне апреля 1866 года произошло решительное столкновение Каткова с Валуевым.

Последний очень высоко ценил помощь Каткова в борьбе с Польским восстанием, но поначалу усмотрел в Каткове и его изданиях исключительно возможность использования их в качестве рупора Министерства внутренних дел. В связи с этим Валуев постарался в 1863–1864 годы установить с Катковым доверительный обмен мнениями и подчинить его своему влиянию. Любопытно, что независимо от Валуева такую же попытку предпринял в то же самое время министр иностранных дел князь А.М. Горчаков. Вскоре, однако, выяснилось, что влиять на Каткова можно лишь до тех пор, пока внушаемые ему идеи не слишком разнятся с его собственными.

В отношениях Каткова с Валуевым камнем преткновения стал все тот же польский вопрос.

Катков считал необходимым сохранить все принципы подавления, применявшиеся в ходе вооруженной борьбы с восстанием, а в дальнейшем вести дело к полной русификации Польши. При этом он, по своему обыкновению, обрушил на оппонентов критику, ни по содержанию, ни по тону не принятую до того в обращениях с высшими инстанциями. Неудивительно, что Валуев возмутился.

Поводом для нападения Валуев избрал передовую «Московских ведомостей» № 61 от 21 марта 1866 года, в которой Катков писал: «Не странное ли дело, что мысль о государственном единстве России должна прокладывать себе путь с таким усилием, подвергаться всевозможным поруганиям, как галлюцинация, как бред безумия, как злой умысел, как демократическая революция, и встречать себе неутомимых и ожесточенных противников в сферах влиятельных, — противников, не отступающих ни перед какими средствами». Как видим, противники здесь не названы по именам, но поведение Валуева четко указывает на то, чье же имя он сам прочел между этих строк.

На заседании Совета Главного управления по делам цензуры Валуев добился вынесения предостережения издателям «Московских ведомостей» (после трех таких предостережений следовало закрытие печатного органа), хотя и не нашел единодушной поддержки цензоров.

В ответ Катков закусил удила, отказавшись напечатать это предостережение в газете; это было нарушением действующего закона, каралось штрафом и угрозой последующих предостережений. Такая ситуация сложилась в самом начале апреля 1866 года.

Александр II вовсе не собирался делить свою власть с оппозицией, и его совсем не трудно понять.

Пусть теперь эти бывшие крепостники, смирившись, наконец, с потерей части своей живой и неживой собственности, более трезво смотрели на дело, и во многом вернее, чем царь оценивали дальнейшие российские перспективы. Но и царю нужно было привыкнуть к такой относительно новой роли оппозиции и идти к признанию рационального зерна их устремлений. Будущее показало, что Александр II был способен к подобной трансформации своих взглядов. Пока что, однако, он считал необходимым отразить новый натиск дворянской оппозиции.

Оппозиция же надеялась, что царь уже готов идти на уступки. Начало записи в дневнике Валуева за 4 апреля 1866 года свидетельствует об этом: «До заседания Государственного совета за мною присылал вел[икий] кн[язь] Константин Николаевич. Он говорил государю о своей мысли созвать при Государственном совете съезды депутатов от земства и дворянства. Государь не отверг этой мысли и разрешил вел. князю изложить ее развитие на бумаге».[492]

Однако все надежды оппозиции были опрокинуты удивительно своевременным покушением Д.В. Каракозова, произошедшим в тот же день.

Каракозов был членом московского революционного кружка под названием «Организация», внутри которого существовал более узкий круг посвященных под грозным названием «Ад». Несмотря на такое страшное имя, в кружке пока в основном только строили воздушные замки.

Руководителем кружка был Н.А. Ишутин — двоюродный брат Каракозова; родителями последнего он и воспитывался, рано оставшись сиротой. Другой брат Каракозова — родной, врач по профессии — к моменту покушения содержался в психиатрической больнице в Саратове. Каракозовых, таким образом, была целая семейка — как и Карамазовых; не только созвучие фамилий указывает на сходство цареубийственных сюжетов и аллегорического романа Достоевского. Зашоренность российских литературоведов, привыкших видеть в цареубийствах чисто революционные деяния, до сих пор не позволила уловить эти аналогии.

Кружок Ишутина существовал себе потихоньку-помаленьку, и летом 1865 года наладил даже контакты с единомышленниками в Петербурге во главе с И.А. Худяковым (1842–1876). Молодой литератор Худяков как раз незадолго до того ездил в Швейцарию, где познакомился с эмигрантами из России Элпидиным, Н.Я. Николадзе и, возможно, с другими деятелями «Интернационала», который в рассказах Худякова Ишутину представлялся некоей таинственной международной террористической организацией. Эти рассказы вызвали у Ишутина жуткую зависть.

Сам Худяков придерживался не столь ортодоксальной социалистической ориентации, как Ишутин, и декларировал в пользу введения в России конституции. Худяков, кроме того, был земляком и близким знакомым известного литератора Г.З. Елисеева — давнего соратника Чернышевского. Вот тут-то ишутинцы и попали в поле зрения Елисеева.

Последний под предлогом лечения своих недомоганий посетил Москву и, вроде бы ничего конкретного не имея в виду, постарался присмотреться к руководящему ядру ишутинцев.

К весне 1866 года кружок явно оказался в кризисном положении: Ишутин и его друзья не были слишком высокого мнения о собственных теоретических достижениях, а результаты пропаганды в народе, которую они попытались вести, оказались ничтожны, и это не могло не задевать самолюбия юнцов, грезивших социальным переворотом и ничем иным.

Начались разговоры о целесообразности освобождения из Сибири Чернышевского — кто только из революционеров шестидесятых-восьмидесятых годов не мечтал об этом!

Обсуждался ишутинцами даже вопрос о цареубийстве, «в случае ежели правительство не согласится с требованиями» устройства социалистического общества[493] в соответствии с принципами, разработанными заговорщиками.[494]

Это очень любопытная идея, казалось бы абсурдная с виду: с чего бы вдруг царскому правительству идти на воплощение социалистического строя?

Но к этой идее нам еще предстоит возвращаться. Хотя в 1866 году она была достоянием лишь узкого круга соратников Ишутина и никогда не получила затем широкого распространения, но не только ишутинцы склонялись к ней. Ведь различная агитация социалистических принципов, которая печаталась в легальной прессе (хотя бы еще у того же Чернышевского), также обычно не сопровождались революционными призывами; это, конечно, можно было объяснять чисто цензурными условиями, но ведь далеко не всем читателям и далеко не всегда это должно было быть ясным и понятным. Таким образом, это была хотя и не общепринятая, но все же одна из идей, висящих в тогдашней атмосфере. Отметим это обстоятельство!