Снег на кедрах - Дэвид Гутерсон

Глава 25

На третий день судебного заседания в восемь утра зал освещала дюжина высоких свеч — как в церкви или каком-нибудь святилище. Нельс Гудмундсон вызвал своего первого свидетеля. Жена подсудимого, Миямото Хацуэ, сидевшая на задних рядах галереи, вышла вперед; ее волосы были туго стянуты в низкий пучок у самой шеи и спрятаны под простую, без украшений шляпку, поля которой отбрасывали тень на ее глаза. Нельс придержал для нее вращающуюся дверь стойки для свидетелей; Хацуэ остановилась и быстро глянула на мужа, сидевшего со сложенными перед собой руками слева от нее. Она кивнула, сохраняя спокойствие, и муж ответил ей таким же кивком. Он разомкнул руки, положив их на стол, и пристально посмотрел в глаза жене. На секунду показалось, что жена подсудимого сейчас направится в его сторону. Но Хацуэ медленно пошла к Эду Сомсу, который стоял перед стойкой с Библией и терпеливо дожидался ее.

Хацуэ заняла свое место свидетеля, и Нельс трижды кашлянул в кулак, прочищая горло от скопившейся мокроты. Потом он прошел мимо присяжных, по своему обыкновению заведя большие пальцы за подтяжки; его здоровый глаз слезился. Вены на висках начали пульсировать — сказывалась бессонная ночь. Нельс, так же как и другие, провел ее без света и в холоде. В половине третьего, порядком продрогнув, он зажег спичку и поднес ее к циферблату карманных часов. Потом прошаркал в носках к темной ванной; вода в унитазе замерзла. Нельс, кряхтя и выдыхая пар, упираясь в стену из-за сильно мучившего его прострела, разбил корку льда ручкой вантуза и помочился, выдавив из себя прерывистую струйку. Потом снова забрался в постель, набросил на себя все одеяла, какие были в доме, и, свернувшись как пожухлый осенний лист, пролежал без сна до самого рассвета. И теперь стоял перед присяжными небритым и непричесанным, постарев лет на десять. Невидящий левый глаз в это утро беспорядочно вращался, выписывая причудливые траектории.

На галерее, как и в предыдущие дни, не было свободного места. Многие из пришедших сидели в пальто и галошах, обмотанные шерстяными шарфами, решив не тратить время в гардеробе, — все спешили занять места. В зале распространялся запах тающего снега; пришедшие радовались тому, что сидят в тепле и наблюдают нечто занимательное. Затолкав рукавицы и шерстяные шапки в карманы, они расположились на своих местах, довольные тем, что удалось хотя бы на время укрыться от непогоды. Их лица по-прежнему выражали почтительное отношение к закону, величие которого для них олицетворяли судья Филдинг, сидевший с непроницаемым видом, прикрыв глаза, и погруженные в мысли присяжные. Внимание репортеров было приковано к жене подсудимого; в этот день она надела плиссированную юбку в широкую складку и блузу с длинными вытачками на плечах. Ее рука изящно покоилась на Библии, а кожа на лице выглядела чистой и ровной. Одному из репортеров, который после войны работал в Японии, обучая инженеров автомобильного завода писать инструкции, жена подсудимого напомнила гейшу, виденную в Наре, когда та исполняла чайную церемонию. Профиль Хацуэ вызвал в нем воспоминания о запахе сосновых игл, усыпавших дворик чайного дома.

Но безмятежность Хацуэ была не чем иным, как напускной маской. Ей не давали покоя мысли о Кабуо; он девять лет назад вернулся с войны, но Хацуэ так и не научилась понимать его. С его возвращением они сняли дом за городом, у Пьяных ключей. Других домов поблизости не было; дорога была тупиковой, с нависавшими над ней ольховыми деревьями. По ночам Кабуо видел беспокойные сны; просыпаясь, он надевал тапочки, набрасывал халат и шел в кухню, где садился за стол, заваривал себе чай и глядел, уставившись в одну точку. Хацуэ поняла, что самое трудное в их браке — воспоминания мужа о войне, вызывавшие в нем чувство вины, отбрасывавшие тень на его душу. Она научилась любить Кабуо иначе, чем любила до войны; она не стремилась к тому, чтобы быть милосердной, щадить его чувства, сострадать ему и стараться исполнить любое его желание. Хацуэ целиком отдалась его горю, но не для того, чтобы утешить, а чтобы дать Кабуо возможность снова стать самим собой. Она безропотно принимала на себя обязательства по отношению к нему и не возражала против того, чтобы самой оставаться в тени. Это сделало ее жизнь чем-то большим, чем просто мечтой выращивать клубнику на клочке островной земли; она всю себя посвящала заботам о страдающем муже, одновременно и теряя, и приобретая от этого. В три утра она приходила в кухню и садилась напротив него; он молча глядел, или говорил, или плакал, а она старалась взять часть его горя на себя, сохранив в своем сердце.

Беременность жены обрадовала Кабуо; он устроился работать на консервный завод — вместе с братом Кэндзи они запечатывали лосося в банки. Кабуо начал поговаривать о покупке фермы и возил Хацуэ по всему острову, показывая участки, выставленные на продажу. Но везде обнаруживался какой-нибудь изъян: то застаивалась вода, то совсем не было солнца, то почва оказывалась глинистой. Одним дождливым днем Кабуо остановил машину у обочины и решительно заявил ей о своем намерении при первой же возможности выкупить землю родителей. Он снова рассказал, как их семье оставалось уплатить последний взнос, чтобы вступить в полноправное владение семью акрами. Как Этта Хайнэ увела этот участок у них из-под носа, продав его Уле Юргенсену. Как семь акров должны были быть переписаны на его имя, потому что он был старшим сыном и первым из всей семьи Миямото получал американское гражданство. Из-за Мансанара они потеряли все. Отец умер от рака желудка, мать переехала во Фресно, к дочери, вышедшей замуж за торговца мебелью. Кабуо в сердцах ударил по рулю ребром ладони, проклиная царящую в мире несправедливость.

— Они украли у нас землю! — зло выкрикнул он. — И это сошло им с рук.

Прошло полгода после того, как Кабуо вернулся с войны; однажды ночью Хацуэ проснулась и увидела, что мужа нет рядом. Его не оказалось во всем доме. Хацуэ села в темной кухне и ждала больше часа; она беспокоилась — шел дождь, дул ветер, а машины в гараже не было.

Она сидела и ждала. Проведя руками по животу, она представила внутри младенца и прислушалась к себе в надежде уловить его движение. Крыша над кладовкой протекала, и Хацуэ встала, чтобы вылить воду из подставленной кастрюли. Где-то в пятом часу вошел Кабуо с двумя мешками из джутовой ткани; он весь промок, а колени были в грязи. Он включил в кухне свет и увидел ее, неподвижно сидевшую за столом и молча смотревшую на него. Кабуо, не отводя от нее взгляда, поставил один мешок на пол, а второй — на стул и снял шапку.

— После Пёрл-Харбора, — сказал он, — отец закопал все это.

И начал вынимать из мешка и аккуратно складывать на стол деревянные мечи, штаны хакама, боккэн, алебарду нагината, свитки, исписанные по-японски.

— Эти вещи — наши семейные реликвии, — сказал он, стирая с лица капли дождя. — Отец закопал их на клубничных полях. Вот, посмотри!

И показал ей свою фотографию — в традиционном костюме феодального воина он вращает обеими руками шест кэндо. И хотя на фотографии ему всего шестнадцать лет, он уже тогда имел грозный, воинственный вид. Хацуэ долго разглядывала лицо на фотографии, особенно глаза и губы, пытаясь что-то понять для себя.

— Мой прадед, — продолжал Кабуо, стаскивая с себя пальто, — был воином, каких мало, настоящим самураем. Он лишил себя жизни на поле битвы при Кумамото, совершил харакири. — Кабуо глубоко погрузил воображаемый меч в левую часть живота и твердой рукой провел вправо, как будто потроша сам себя. — С мечом в руке он выступил против императорских солдат, вооруженных ружьями. Ты только представь, Хацуэ, — с мечом против ружей! Это же верная смерть!

Он наклонился над влажным мешком, стоявшим на полу, и вынул кустик клубники. Слышно было, как дождь барабанит по крыше и стучит по деревянной обшивке дома. Кабуо вынул еще один кустик и поднес их ближе к лампе над столом, чтобы было лучше видно. Он протянул растеньица ей; Хацуэ заметила вздувшиеся вены на его руках, почувствовала силу в его запястьях и пальцах.

— Отец посадил кустики, от которых родились вот эти, — с горечью сказал он. — И мы были еще детьми, когда те кустики покрывались ягодами. Ты понимаешь?

— Лучше ложись, — сказала ему Хацуэ. — Прими ванну, вытрись насухо и ложись спать.

Она встала из-за стола, зная, что он увидит ее растущий живот и подумает о ребенке.

— Скоро ты станешь отцом, Кабуо, — напомнила она ему, остановившись в дверях. — Может, хоть это принесет тебе счастье. Может, тогда ты похоронишь то, что так мучает тебя. Я даже не знаю, что еще могу сделать для тебя.

— Я верну ферму, — ответил Кабуо, своим голосом заглушая дробь дождя. — И мы будем жить там. Будем выращивать клубнику. Все будет хорошо. Я верну ферму.

Разговор этот случился давно, лет девять назад. Они стали откладывать, как можно больше, пока не накопили на собственный дом. Хацуэ хотелось уехать из ветхого загородного домика, однако Кабуо убедил ее, что выгоднее потратить сбережения иначе, арендовав рыболовецкую шхуну с жаберными сетями. Он высчитал, что через год-другой они получат двойную прибыль, выкупят шхуну и еще останется чем заплатить за землю. Уле Юргенсен стареет, сказал Кабуо, скоро такие угодья станут ему в тягость.