Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке - Борис Григорьев

Дуайеном маленького цетинского дипломатического сообщества был турецкий посланник Февзи-паша, проживший в Черногории уже одиннадцать лет. Блистательная Порта отказывала своим дипломатам в отпусках, и Февзи-паша исчезал из Цетинье потихоньку, договорившись предварительно с министром иностранных дел Черногории, чтобы в случае запроса из Константинополя дать правильный ответ. Аккредитованных в Черногории англичан не было, и в Цетинье время от времени приезжал советник из британского посольства в Риме. Впрочем, и те немногочисленные дипломаты, которым выпало работать в Черногории, размещались в её столице с большим трудом. Лишь русские и австрийцы имели собственные здания для своих миссий, остальные ютились в тесных частных черногорских домах, в которых, естественно, протекали крыши. Когда король и королева Италии прислали в свою Черногорскую миссию собственные портреты, то они не поместились в представительской комнате из-за низких потолков, и рамки пришлось подпиливать. Дипломатия в Черногории требовала больших жертв от искусства!

Общение между дипломатами было упрощено до предела, все находились со всеми в хороших отношениях, что особенно не нравилось князю Миколе. Всё, что князь конфиденциально нашёптывал итальянскому или болгарскому посланнику, тут же становилось известно французам или туркам. Понятное дело, вести настоящую игру князю в таких «тяжёлых» условиях было просто невозможно. И тогда князь прибегал к одному из излюбленных приёмов: как только ему доносили, что господа дипломаты собрались у кого-нибудь на партию бриджа, он неожиданно посылал за ними перядника и приглашал всех дипломатов к себе в дом на приём. Игру приходилось прерывать, и господа дипломаты отправлялись вслед за перядником к князю. Отказываться от приглашения было и опасно, и неудобно. Князь предлагал продолжить игру, сам брался за карты, но поскольку играл он из рук вон плохо, то кому-нибудь из дипломатов приходилось стоять рядом и помогать ему. Во время игры он мог отпустить шутку:

— Если я проиграю, то за меня платит Соловьёв — Россия так часто за меня платила.

Так цинично он демонстрировал на публике свою «независимость» от Петербурга. Встречаясь же с Соловьёвым с глазу на глаз, князь Микола не переставал делать заверения в своей преданности России.

— Я считаю себя более русским, нежели все русские вместе взятые, — заявил он однажды.

— В таком случае прошу ваше высочество считать меня немножко черногорцем, — дипломатично ответил Соловьёв.

Иногда на своих приёмах князь устраивал танцы, и тогда сам выходил танцевать сербский танец «коло», в котором вёл за собой весь хоровод. Что и говорить: князь Микола являлся колоритной и даже харизматичной личностью!

Из русской малочисленной колонии в Цетинье можно упомянуть энергичную Софью Петровну Мертваго, устроившую для черногорских девиц нечто вроде Смольного института, кстати, единственного в Цетинье нормального учебного заведения. Ещё на русские деньги содержалось военное училище.

Софья Петровна пользовалась у своих воспитанниц непререкаемым авторитетом. Так, она запретила дочери министра иностранных дел Гавро Вукотича выходить замуж за влюблённого в неё товарища министра Мартиновича, и последний ничего не мог с этим поделать. Он однажды заявился в русскую миссию и пригрозил при первой же встрече… плюнуть Софье Петровне в лицо. Соловьёв попытался успокоить взвинченного влюблённого и выразил надежду, что тот ни за что не посмеет оскорбить женщину. Он знал, что у черногорцев было принято плевать в лицо врагу, но чтобы унизить даму…

— Госпожа Мертваго носит титул превосходительства, и потому я не могу считать её за даму, — возразил товарищ министра.

Это свидетельствовало о том взгляде, который был принят в черногорском обществе на слабый пол. Женщины там выполняли самую тяжёлую работу, их часто использовали в качестве обычных вьючных животных. Если в армии нужно было перенести какую-нибудь тяжесть, то возникал спор, кого надо нанять: «жено или осла». На горных дорогах княжества часто можно было наблюдать такую сцену: черногорец шагает налегке с одним ружьём на плече, а за ним, сгибаясь под непосильной ношей, плетётся «жено».

Пребывание Соловьёва в «дружественной» Черногории длилось всего чуть больше четырёх месяцев и закончилось самым нелепым и неожиданным образом. Князь Микола отправился на лечение в Карлсбад и оставил на княжестве старшего сына Данило. С ним у русского поверенного уже до этого произошёл неприятный эпизод — естественно, из-за денег. Среди многочисленных субсидий княжеству значились и 10 тысяч рублей княжичу Данило, пересылаемых по особой ведомости, в которой указывалось: «на известное его императорскому величеству назначение». И лишь в особом же препроводительном письме к ведомости говорилось, что деньги предназначались для Данило. Согласно заведённому порядку, получив деньги, Соловьёв уведомил об этом адъютанта княжича, но вместо адъютанта за «пособием» явился камердинер княжича. Соловьёв вполне справедливо нашёл такое поведение княжича оскорбительным для чести и достоинства миссии и деньги лакею-немцу не выдал. Получалось, что княжеская семья смотрела на русские субсидии, как на своего рода дань. Он попросил драгомана Ровинского вручить царские деньги под расписку самому получателю субсидии, что тот и выполнил. Данило затаил на Соловьёва злобу.

В мае 1905 года пришло печальное известие о гибели русского флота под Цусимой. Ни соболезнования, ни сочувствия от княжеского двора не последовало. Княжич Мирко неофициально посетил русскую миссию, а черногорский митрополит Никифор предложил отслужить по погибшим морякам панихиду. Но княжич-регент Данило панихиду запретил, а в кругу многих лиц выразил восхищение храбростью и искусством адмирала Того.

Через пару дней после Цусимы Данило пригласил дипкорпус на открытие табачной фабрики, построенной итальянцами. Соловьёв в довольно сухой форме от приглашения отказался. Данило протелеграфировал отцу в Карлсбад, требуя разрешение на отзыв из Цетинье русского поверенного в делах. Князь Микола посетил русского посла в Вене Капниста и предъявил ему странный ультиматум: либо Соловьёв будет отозван, либо он, князь Черногории, в свою страну не вернётся. Петербург, как это часто случается с нашими правителями, проявил мягкотелость и излишнюю уступчивость, и Соловьёву было предложено «по делам службы» выехать в Петербург, оставив миссию на вице-консула в Скутари Лобачёва.

Вернулся с лечения князь Микола и дал прощальную аудиенцию опальному русскому дипломату. Оба делали вид, что ничего особенного не произошло. Позже Соловьёву от графа Серсэ станет известно, что князь выражал сожаление по поводу необдуманных своих действий в Греции, где он наградил Соловьёва черногорским орденом, но отнять орден не решился.

Несмотря ни на что, русский дипломат был доволен, что его пребывание в «чересчур своеобразном» Цетинье не слишком затянулось. Когда Соловьёв по пути в Петербург заехал в Будапешт, то выяснил, что слухи о его конфликте с княжеским домом Черногории уже опередили его. В Европе однозначно осудили действия черногорского дома и придали инциденту политический смысл. Такая известность имела как положительную, так и негативную сторону. Из-за деликатности Соловьёв наложил на себя печать молчания и событие никак не комментировал. Дипломат — человек государственный и личные эмоции должен в подобных случаях держать при себе.

Не так посмотрели на всё это на берегах Невы. «В Петербурге меня приняли кисло-сладко, — пишет Соловьёв, — заявив, что временно я не должен возвращаться в Черногорию». Вряд ли дипломат встретил такое заявление с сожалением, тем более что его карьеру, слава богу, не прервали. Однако Министерство иностранных дел и министр Ламздорф, пасующие перед всякого рода интригами и склоками, в защиту дипломата, отстаивавшего честь и достоинство страны, открыто выступить не решились. Ведь адвокатами князя Миколы и княжича Данило выступили влиятельные сёстры-черногорки. Как всегда, начальство в подобных ситуациях пожертвовало «стрелочником».

Продолжая числиться секретарём миссии в Цетинье и не поступив ещё в распоряжение Министерства иностранных дел, Соловьёв поехал в своё имение под Варшавой, где к нему вскоре присоединилась жена с детьми. Она рассказала, что отношение к ней после отъезда мужа со стороны черногорского двора и особенно дипкорпуса было отменным. Княжич Мирко прислал с ней подборку газетных вырезок, в которых описывался конфликт русского дипломата с местным двором.

В Цетинье был назначен новый посланник Максимов, бывший первым драгоманом в Константинополе, который при первой же беседе с князем изложил желание МИД о восстановлении Соловьёва в должности 1-го секретаря миссии в Цетинье. Князь Микола решительно запротестовал против этого, утверждая, что тот в течение своего пребывания в Черногории проявлял диктаторские замашки, что из-за него имя его сына Данило попало в прессу и что он напишет обо всём императору Николаю И. Князя поддержали сынок и министр иностранных дел Вукотич. В такой ситуации Ламздорф отступил, и «инцидент с Соловьёвым» потихоньку свели на нет. А между тем дело было сугубо политическое, и речь шла не об обиде, нанесённой дипломату, а о чести и достоинстве России.