Я отвечаю за все - Юрий Герман

— Во всем виноват я. Я — того времени.

— А сейчас ты другой? — остро осведомился Губин.

— Это, пожалуй, никого решительно не касается.

— Ладно, — согласился Борис — Не касается, так не касается, Варвару в нашей книжке мы трогать не станем, раз ты все простил. Мы займемся медициной. Медициной, как единой, всепоглощающей страстью. Страстью милосердия…

— Не будет никакой «нашей» книжки, — морщась, негромко ответил Устименко. — Не надо, Боря, разводить эту пошлость. Тебе и так есть о чем писать, в каждом номере появляешься, я ведь и псевдонимы твои знаю: Рюрик Удальцов — ты, и Роман Седых — тоже ты…

Губин усмехнулся.

— Глупо, — сказал он, — глупо, Володечка, и бесхозяйственно — так бы я сформулировал. Лучше, чем я, твой искренний друг и давний почитатель, никто про тебя не напишет. Мы ведь все-таки провинция. Борис Галин из Москвы не приедет. И Мариэтта Шагинян не изваяет про тебя книгу. Зря заносишься, потому что и я раздумаю — у нас героев сколько угодно, «героем является любой» — так, кажется, в песне поется? И на меня спрос — доярки идут строем, рационализаторы, умельцы, мало ли…

— Пиши, пиши, — быстро произнес Устименко. — Про что хочешь пиши, только, по возможности, оставь нас тут в покое. Ты нам, Губин, мешаешь. Из хороших, вероятно, побуждений, но мешаешь. Всякому делу вранье мешает. И твое вранье нам — нож острый. Думаю, впрочем, как и всем, кто на себе испытывает пробы твоего стило…

— А ты бы хотел, чтобы вся газета состояла из негативных материалов? — осведомился Губин-Удальцов-Седых. — Ты бы хотел, чтобы пресса наших врагов использовала нашу печать для своей контрреволюционной пропаганды?

От этого неожиданного наскока Устименко, по старинному выражению, даже «пришел в изумление». Несколько секунд он молчал, потом широко улыбнулся и только лишь руками смог развести:

— Ну, знаешь!

— Что — знаешь? Ты ответь!

Но ответить Владимир Афанасьевич не успел. Над его раскладушкой за ширмой зазвонил телефон. Устименко взял трубку и долго слушал молча, Губин отхлебнул из бутылки, оторвал зубами колбасы.

— Я могу сейчас приехать, Зиновий Семенович, — сказал Устименко, — а за доктором Богословским надо послать в больницу, он там живет.

— Чего случилось? — осведомился Губин с полным ртом.

Устименко не ответил. Он говорил в трубку:

— Ладно, пусть шофер сначала за мной заедет, а Богословский за это время соберется, он уже спит, наверное…

— Теперь хлебнете горя, — предупредил Губин. — Я с такой персоной не связывался бы. Ты себе представляешь, как оно будет, если парень тут отдаст концы? Ведь вы окажетесь виноватыми…

Не отвечая на болтовню захмелевшего Губина, Устименко убрал свою драгоценную машинку, заглянул к спящей Наташке, предупредил Нину Леопольдовну, что вернется поздно, и натянул флотскую шинель.

— Возьми у меня денег на пальто, — попросил Губин. — Мне же их вовсе девать некуда. Ей-богу, Вовка! Мы же свои люди…

— Чем же это мы «свои»?

Губин сделал вид, что не расслышал.

Вышли они вместе. Борис, разумеется, был хорошо знаком и с шофером Золотухина — настолько хорошо, что даже сел с ним рядом, на золотухинское место, и все мгновенно выведал про сына. А Устименко старался не слушать — это походило на чтение чужого письма, когда вот эдак выспрашивают шофера.

РАЗЛИЧНЫЕ КВИПРОКВО

— Я сброшу тебе на руки мою нарядную и душистую шубку, а ты ловко и даже изящно подхвати! — велела Варвара, когда они вошли в вестибюль гостиницы, которая нынче называлась почему-то «Волгой». — Пожалуйста, папочка! Ты же читал Станюковича, помнишь, как там все красиво. И даже можешь вдохнуть запах теплого меха… Ясно?

— Ясно! — покорно и весело ответил Родион Мефодиевич. — Только я не гардемарин, дочка, я «грозный адмирал»…

Пузатый гардеробщик низко поклонился им из-за своей выгородки:

— Добренького вам вечера, здравствуйте, товарищ генерал! Позвольте, товарищ генерал, шинелочку. Разрешите, товарищ генерал, шубочку принять у дамы, будьте такие любезненькие…

Степанов сердито покосился на гардеробщика: как это старый человек не может отличить адмирала от генерала? И конечно, забыл про шубу, как ее следовало подхватить. Он вообще всегда немножко терялся в ресторанах, робел музыки, льстивого хамства официантов, своего постоянного одиночества среди пьющих и танцующих людей. И презирал себя за то, что не мог, не умел сидеть за столиком завсегдатаем, заложив ногу за ногу, не умел сказать отрывистым голосом: «Почему водка теплая?», не умел спросить, позевывая: «А что, папаша, осетрина у вас свежая?»

— Возьми меня под руку! — велела Варвара.

И прищурилась, словно была близорукая.

— Ты чего это? — спросил он, заглядывая ей в лицо.

— Я такую в кино видела, — негромко ответила Варя. — И не задавай лишние вопросы. Шубу уже прохлопал?

— Прохлопал! — виновато сказал адмирал.

— Я сейчас буду выкаблучивать, — предупредила Варвара. — Это нужно, иначе официанты уважать не станут. Только ты не благодари раньше времени, слышишь, пап? Кроме того, я буду называть тебя по имени-отечеству, чтобы они думали, что ты мой «прихехешник».

— Что? — испуганно осведомился адмирал.

— Это новое слово. Сленг. Вроде «повидла».

Они остановились у входа, ожидая поспешающего им навстречу метрдотеля в черном, с лицом и шевелюрой спившегося скрипача и с тем выражением снисходительного всезнайства, которым любят щеголять стареющие сердцееды.

— Может быть, левее пройдем, за колонны, — свойски-доверительным тоном произнес метр, — там поспокойнее будет…

— Там, наверное, дует, — все еще изображая взглядом киноартистку, сказала Варя. — Нет уж, вы нам «сделайте» где потеплее…

«Откуда у нее это слово снабженческое?» — удивился адмирал.

— Потеплее и поуютнее, — продолжала Варвара и вдруг совсем поразила Степанова, назвав его Родионом. — Проявите, Родион, хоть немного энергии, — приподняв одну бровку и глядя на отца смеющимся взглядом, сказала Варвара, — или здесь вы «далеко не герой»?

Перебрав три «никуда не годных — дует, сквозит, из кухни пахнет» столика, Варвара наконец угомонилась и, собрав вокруг себя метра и двоих официантов, стала вдумчиво заказывать выпивку и закуску. А старые официанты переглядывались — вот пошла молодежь, вот высаживает своего лопоухого морячка-старичка, вот дает!

— Родечка, вы, конечно, станете водку пить? — спросила она отца.

Тот пожал плечами.

— Но вы не напьетесь, как обычно? — положив широкую ладошку на запястье Степанова, попросила Варвара. — Вы понимаете, вы же с влюбленной в вас молодой женщиной!

Официанты учтиво молчали, Степанов издал короткое шипенье.

— Не обижайтесь, мой седой, мой красивый! — грудным голосом, наслаждаясь беспомощностью отца, сказала она. — Так хочется, Родик, красивой жизни…

Родион Мефодиевич начал медленно багроветь. Что это еще за Родик?

Но Варваре вдруг самой все надоело, и она стала заказывать — и семгу, и нарез, и грибы маринованные, и селедку, и масло, и салат. Официанты писали, метр кивал головой почтительно, им даже жалко делалось старого моряка, учитывая нынешние коммерческие цены. Горит старикан синим огнем!

— Ничего, — воскликнула Варвара, когда весь заказ «начерно» был записан. — В жизни живем мы только раз.

— Где ты этому научилась? — спросил адмирал, когда официанты ушли.

— Не знаю, пап, — печально сказала Варвара. — Все думала, что Володька меня когда-нибудь поведет в трактир и я буду с ним танцевать.

— Ты прекратишь? — спросил Степанов.

— Нет.

— Никогда?

— Когда умру.

Адмирал отвернулся — он не мог видеть ее такой. Что это за несчастье? Как избавить ее от этого горя? И тут же он почувствовал, как ожила где-то в груди его постоянная боль, беда, которая не оставляла его никогда, прячась только на какие-то считанные часы, но прячась в нем же самом. И Аглае он ответил словами Варвары: «Когда умру».

— Весело живем! — вздохнул он.

— Вот погоди: напьемся — я еще реветь стану, — посулила Варвара. — Со мной вам, душка-морячок, чрезвычайно весело будет. Пошли танцевать…

— А я сумею?

— Ты только не трусь. Это не страшнее, чем морской бой.

Они потанцевали немного, Степанов вел дочь уверенно, красиво, по-старомодному элегантно.

— Ничего, есть еще порох в пороховницах! — сказала Варвара. — Старичок-старичок, а танцевать не разучился.

Невеселым взглядом она оглядывала ресторан «Волгу» — бывший «Гранд-отель». Длинный ряд зеленых колонн подпирал потолок, на котором были изображены сочной кистью художника плоды, овощи, гроздья, снопы, скирды на фоне садов и пашен, из-за которых восходило солнце. В центр солнца был ввинчен медного цвета крюк, на котором висела огромная люстра. Шесть люстр поменьше сверкали и переливались хрустальными подвесками возле колонн зеленого камня, знаменитого в Унчанске.