Еврипид: Полное собрание трагедий в одном томе - "Еврипид"

Чтобы отца и дочь и мужа с нею

Мы в трупы обратили... ненавистных.

Другой пример - из монолога Федры ("Ипполит", 374 сл.; здесь Зелинский

заступается за связность подлинника, "его рассудочность вырастает из самого

характера героини: она так естественна, что с ее устранением пропадает и по-

эзия"), У Еврипида: "Уже и раньше в долгие часы ночи я размышляла о том, что

именно разрушает человеческую жизнь. И я решила, что не по природе своего

разума люди поступают дурно - благоразумие ведь свойственно многим - нет, но

вот как должно смотреть на дело. Мы и знаем и распознаем благо; но мы его не

осуществляем, одни из вялости, другие потому, что они вместо блага признали

другую отраду жизни". У Анненского:

Уже давно в безмолвии ночей

Я думою томилась; в жизни смертных

Откуда ж эта язва? Иль ума

Природа виновата в заблужденьях?..

Нет - рассужденья мало - дело в том,

Что к доброму мы не стремимся вовсе,

Не в том, что мы его не знаем. Да,

Одним мешает леность, а другой

Не знает даже вкуса в наслажденье

Исполненного долга...

Может быть, еще интереснее был бы третий пример - потому что в нем

прозаический подстрочник принадлежит самому Анненскому. В очерке о Еврипиде,

предпосланном отдельному изданию "Вакханок" (1894), он цитирует прозой

монолог Менекея из еще не переведенных им "Финикиянок" (ст. 991 сл.: "так

трезво, сознательно и сентенциозно кончает сын Креонта..."): "Итак, хитрыми

речами я, кажется, рассеял страх отца и могу идти теперь к цели свободно. Он

усылает меня из города и тем отнимает у фиванцев возможность спастись, т. е.

советует мне стать жалким трусом. Он - старик, и ему простительно, конечно,

но нашлось ли бы оправдание для меня, если б я предал отчизну, которая дала

мне жизнь... Как! Пока другие граждане без всякого оракула, без приказания

богов, не боятся умереть и крепко борются за родину за своими щитами, у

подножия стен, - какой стыд будет мне, если я предам и отца, и брата, и

город, и в страхе бегу от этих стен. Где бы ни спрятался я, меня везде

назовут трусом. Нет, о нет, клянусь Зевсом, клянусь кровожадным Ареем,

который дал фиванское царство племени, выросшему из зубов дракона, - я пойду

и с высоты укрепления брошусь в мрачную пасть дракона: так сказал

прорицатель, - и отчизна будет спасена. Да, это будет не бедная жертва:

родина спасется от страшного бедствия. О, если бы каждый гражданин нес на

общую пользу все благо, которое он может дать родному городу, меньше

несчастий выпадало бы на долю городов и процветание ожидало бы их в

грядущем". Сравним с этим стихотворный перевод того же Анненского:

...Согласием притворным

Утишил я тревожный дух отца,

И долее таиться мне не надо...

"Уйди, - он говорил, - и город брось

На произвол судьбы!" Такую трусость

Простят, конечно, люди старику,

Отцу простят - но сына, что отчизну

Мог выручить и предал, проклянут... и т. д.

Все это - примеры из монологов; а в лирических хорах, где еще больше

соблазна подменить логику эмоцией, такая перелицовка текста становится у

Анненского правилом. В "Дополнениях" к настоящему изданию напечатан

прозаический перевод "Вакханок", сделанный Ф. Ф. Зелинским (который,

впрочем, тоже позволял себе "нанизывать там, где античный поэт сцеплял"):

сравнивая фразу за фразой его работу с работой Анненского, читатель сам

проследит ту синтаксическую интонацию, которую Анненский не умел не

привносить в переводимые им стихи, и сам почувствует разницу между

классической поэтикой подлинника и неоромантической поэтикой перевода.

Переработка эта не ограничивается инотацией: по ходу ее - и тоже,

конечно, не преднамеренно - исчезают одни образы и возникают другие. Мы

видим, что в примере из "Медеи" из перевода выпадает целый стих ("изгнав

меня...") - "ради эффективности антитезы", справедливо замечает Зелинский. В

пример из "Ипполита" вкрадываются слова "в безмолвии ночей я думою

томилась..." - от романтической поэтики, где ночь всегда безмолвна, а дума

томительна. В целом Анненский сохраняет около 40% слов подлинника и

привносит целиком от себя около 40% слов своего перевода. (В хорах

показатель точности падает до 30%, показатель вольности взлетает до 60%:

парафразируя Жуковского, можно сказать: в драматических частях трагедии

Анненский - соперник Еврипида, в лирических частях - хозяин.) Ничего

особенного в этом нет, таков неизбежно бывает всякий стихотворный перевод: у

того же Зелинского в его переводе Софокла мы находим около 60% точности и

около тех же 40% вольности (тоже больше в хорах и меньше в диалогах и

монологах). Но у Зелинского переводческие добавления служат наглядности

образов, вместо "море" он пишет "лазурные волны" ("Антигона", 589), а у

Анненского переводческие добавления служат эмоциональности образа, - причем,

конечно, эмоции античного человека переосмысливаются на современный лад. В

"Умоляющих" (ст. 54 - 56) хор говорит Эфре: "и ты ведь, царица, родила

супругу сына, сделав милым ему свое ложе" - естественная для античности

мысль "продолжение рода - прежде всего, любовь - потом". Анненский

переводит: "сына и ты когда-то царю принесла ведь на ложе, где вас сливала

ласка" - любовь сперва, деторождение потом. Примеры такого рода можно

встретить по разу на каждые три страницы перевода Анненского.

В борьбе Анненского с его могучим подлинником разорванный синтаксис -

конечно, не единственное средство, чтобы намеком указать, что главное - не в

словах, а за словами. Тому же служат и его ремарки в драмах. В греческих

текстах, лежавших перед ним, никаких ремарок не было. Конечно, сами эти тек-

сты представляли собой лишь часть сложного зрелища - музыкального,

плясового, словесного, - называвшегося греческой трагедией. Но до нас

сохранились и вошли в мировую культуру только сами тексты, став

самодовлеющим словесным целым; ряды строчек и имена говорящих. Вписывая в

этот текст свои ремарки, Анненский вносит в него психологическую атмосферу -

разумеется, такую, какую чувствует он, человек начала XX века, потому что

восстановить психологию афинского зрителя V в. до н. э. мы не в силах. Речь

идет даже не о вводных ремарках, описывающих фантастические декорации ("в

глубине видны горы, ближе к храму - лавровая роща" в "Ионе", "лунная ночь на

исходе" в "Электре", "жаркий полдень" над Федрой) или наружность действующих

лиц (у Медеи - "длинный овал лица, матовые черные волосы, тип лица

грузинский, шафранного цвета и затканная одежда напоминает Восток"). Гораздо

важнее ремарки, с виду более невинные: пауза, помолчав, со вздохом, строго,

с горькой усмешкой, пауза, проникаясь его тоном, стараясь попасть в ее тон,

пауза, в его тоне, живо, с живостью, помолчав, пауза, иронически, не без

иронии, пауза, побледнев, понизив голос, пауза, пауза, собираясь с духом, с

деланным нетерпением, молчание - все это только из одной трагедии ("Ифигении

в Авлиде") и далеко не полностью. Мы видим: Анненский, во-первых, усиленно

вписывает в текст "паузы", во время которых в душе персонажей происходит

нечто невысказанное, и, во-вторых, "тон", "иронию", "горькую усмешку" и