Введение в философию религии - Майкл Мюррей

Сказанное выше дает нам аргумент в пользу того, что лежащие в основе научного метода предпосылки имеют больше смысла, если теизм или иные взгляды, подразумевающие сверхъестественный замысел, истинны, а не ложны.

7.3.3. Спорный случай обоснования религии через науку: Разумный Замысел

В прошлом десятилетии небольшая группа ученых и философов пыталась доказать, что наука подтверждает религию еще одним способом. Подобно космологам, ссылающимся на тонкую настройку универсума как на доказательство существования разумного конструктора космоса, эти философы и ученые утверждают, что факты из области биологии говорят о том, что жизнь возникла благодаря разумному замыслу.

Защитники так называемой Теории Разумного Замысла, или ТРЗ, подходят к проблеме обнаружения признаков замысла с двух сторон. Эти подходы можно назвать теоретическим и прикладным. В плане теоретическом защитники ТРЗ подчеркивают, что поиск признаков замысла есть то, чем мы занимаемся постоянно. Покажите кому–нибудь фото поверхности обычной скалы и фото горы Рашмор и спросите, которая из них возникла благодаря замыслу. Ответ прост и очевиден для каждого: гора Рашмор обнаруживает явные и бесспорные следы замысла, обычная же скала — нет. Что же такое в горе Рашмор указывает нам на то, что за ней стоит замысел? Или, если сформулировать вопрос в более общем виде, почему мы считаем нечто скорее результатом предшествующего замысла, нежели возникшим без его участия?

7.3.4. Теоретический Разумный Замысел

Уильям Дембски, самый плодовитый из теоретиков ТРЗ, утверждает, что к выводу о наличии замысла мы приходим через три последовательных этапа в интуитивном процессе рассуждения, именуемом у него «объяснительным фильтром». Встречаясь с процессом, структурой или событием (или, скажем проще — «вещью»), которые нам хотелось бы объяснить, мы прежде всего спрашиваем себя, является ли данная вещь неизбежным (или почти неизбежным) результатом действия законов природы? Если да, то мы заключаем, что она подлежит объяснению в терминах закона и ставим на этом точку.

Если же мы приходим к выводу, что данная вещь не объяснима через закон, то следующим нашим шагом будет поиск ответа на вопрос: произошла ли она случайно? Мы можем признать ее случайной, если это вещь простая, или неспецифичная, или то и другое вместе. Что это значит? Вещь является простой, если она не является сложной. Представьте, что однажды, направляясь из университетской столовой в аудиторию, вы находите на полу две алфавитные косточки из набора для игры в слова «Скраббл», образующие слово «ап». Теперь вы знаете, что это происшествие не было неизбежным, если принимать в расчет одну лишь силу законов природы. Но у вас также нет оснований заключать, что слово «ап» появилось на полу благодаря замыслу. Кто–то, видимо, проходил тут с набором «Скраббла», и несколько косточек случайно из него выпало. Данная ситуация слишком проста, чтобы вы могли предположить здесь что–то еще, кроме обыкновенного случая.

И однако, самой по себе сложности недостаточно, чтобы исключить объяснение в терминах случайности. Если вы, спускаясь из столовой, обнаружите ряд алфавитных косточек, читающихся как AJBAIREHFNAKDJNBWEIOPNAKHA, то перед вами будет последовательность сложная, но бессмысленная. Вероятно, вы заключите, что эта последовательность также возникла случайно: кто–то рассыпал горку косточек и не потрудился их собрать. Но если вы видите косточки, которые читаются: «Добро пожаловать в аудиторию», то это уже совсем другое дело. Здесь вы можете быть уверены, что случайность не является правильным объяснением, ибо перед вами структура сложная, притом сложная особым, специфическим образом. Этот особый, определенный ее характер и есть то, что Дембски называет «специфичностью». Ей трудно дать краткое определение, но для наших целей достаточно будет указать следующее: сложная вещь обладает специфичностью, если она соответствует некоей модели, смысл которой становится нам ясен еще до того, как мы в нее вникнем (например, такой модели, как грамматически правильное предложение).

Именно этот объяснительный фильтр, утверждает Дембски, и действует в нашей повседневной практике обнаружения следов замысла. Кроме того, метод обнаружения замысла через обнаружение специфической сложности используют палеонтологи, пытающиеся отличить артефакты от обычных естественных объектов, а также ученые, занятые поисками внеземного разума, когда им нужно отличить осмысленные сигналы от «чисто случайных». Но прежде чем обратиться к анализу того, каким образом сторонники ТРЗ применяют эту теорию в биологии, стоит отметить, что поднятый ими теоретический вопрос представляет любопытную и головоломную философскую проблему, заслуживающую самого тщательного изучения. Теоретики ТРЗ правы, утверждая, что мы, по–видимому, способны быстро и вполне интуитивно обнаруживать наличие замысла, и потому стоит задаться вопросом: на какие же характерные признаки обращаем мы внимание, делая подобные выводы? Может быть, это «специфическая сложность, причиной которой не является закон», а может быть, что–то иное. Как бы то ни было, здесь перед нами серьезный вопрос, заслуживающий серьезного внимания.

Итак, теоретическая основа ТРЗ практически прилагается к биологии в тех случаях, где мы находим специфическую сложность, которую, по мнению сторонников ТРЗ, нельзя истолковать как неизбежный результат действия естественных законов. Заметьте: убедительная защита тезиса о том, что специфическая сложность свидетельствует о предшествующем замысле, требует доказательства двух положений: (1) специфическую сложность невозможно объяснить в терминах «закона» и (2) данная структура или процесс действительно обнаруживает признаки специфической сложности.

Более всего дискуссий вызывает та версия «прикладной» аргументации, которую разработал биолог Майкл Бехе, впервые изложивший ее в своей чрезвычайно спорной книге «Черный ящик Дарвина»[43]. Бехе пытается доказать, как то, что определенные процессы и структуры, которые он именует «неупрощаемо сложными», не могли возникнуть благодаря естественным дарвинистским процессам (и следовательно, не поддаются объяснению через Закон), так и то, что эти процессы и структуры обнаруживают признаки специфической сложности (и, следовательно, объясняются Замыслом, а не Случаем). Рассмотрим две части данного доказательства по порядку.

Для Бехе «неупрощаемо сложные» процессы и структуры (НС) — это комплексы, «состоящие из нескольких хорошо согласованных взаимодействующих частей, каждая из которых вносит свой вклад в выполнение основной функции, причем по удалении любого из этих элементов функционирование системы фактически прекращается»[44]. Излюбленным примером неупрощаемой сложности является для Бехе мышеловка. Последняя состоит из пяти частей: основания, пружины, «гильотины», держателя сыра и защелки, отпускающей гильотину, когда мышь хватает зубами сыр. Уберите любую из них и мышеловка не сможет работать.

Неупрощаемо сложные структуры могут возникать по–разному. Бехе же утверждает, что есть один способ, которым НС возникнуть не могут, а именно: они не могут появиться в результате постепенного процесса, при котором возрастание сложности сопровождается растущей эффективностью выполнения соответствующей функции. Причина того должна быть очевидной. Поскольку любая более простая версия НС оказалась бы нефункциональной, то структура НС не способна развиться во времени через параллельный рост сложности и функциональности.

Значит, мы можем быть уверены, что история вроде нижеследующей не соответствует действительности:

В начале XVII века техника ловли мышей оставалась довольно примитивной. Мышеловки той эпохи, к примеру, состояли лишь из платформы и гильотины. В XVIII веке изобретатель Ю. Р. Коут дополнил их механизм двумя частями — защелкой и держателем сыра. И хотя новые мышеловки функционировали гораздо лучше своих предшественниц, они не шли ни в какое сравнение с моделью XX века, разработанной И. Га Чу, который добавил пружину.

Мы знаем, что это неправда, ибо эти якобы «менее эффективные предшественницы» вообще не могли бы работать. Они не могли представлять собой «ранние версии» мышеловки, поскольку были не способны выполнять саму функцию ловли мышей.

Точно так же, поскольку эволюция осуществляется через организмы и подсистемы этих организмов, эволюционирующие во времени благодаря постепенному росту сложности и улучшению функциональности, то никакая структура НС не могла бы подобным образом развиться. Это не ставило бы ни малейших проблем перед дарвинизмом, если бы в мире живой природы не существовало НС. Загвоздка, однако, в том, утверждает Бехе, что многочисленные неупрощаемо сложные структуры в организмах действительно обнаруживаются. И если аргументы Бехе верны, то дарвинизм не в силах объяснить НС. А поскольку именно дарвинизм, по–видимому, является единственным закономерным процессом, способным объяснить существование организмов и их структур, то мы вынуждены сделать вывод, что эти НС не поддаются объяснению через закон.