Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

Именно «Весы» сделали Брюсова тем, кем мы его знаем: литератором в широком смысле этого слова, одинаково уверенно чувствующим себя во всех отраслях литературы — от сочинения стихов и прозы самого высокого ранга до поденной журналистской работы и типографских проблем. И осознание своей новой роли в литературе определило постепенно нарастающее недовольство Брюсова замкнутостью в пределах одного журнала: ему стало тесно в «Весах».

Уже в последние годы существования «Весов» Брюсов начинает искать новый печатный орган, который мог бы его приютить и дать возможность столь же самовластно, как и в «Весах», заниматься критической деятельностью. Кризис символистского журнала, явственно обозначившийся уже во второй половине 1908 г., активизировал эти поиски, и Брюсов постепенно, но все более решительно перемещается из «Весов» в новый для себя журнал совершенно иного типа, чем все символистские издания, и в гораздо большей степени удовлетворявший новым амбициям поэта и критика.

В 1907 году старый, почтенный журнал «Русская мысль» возглавили два ученых и публициста, видные члены партии кадетов П.Б. Струве и А.А. Кизеветтер. В начале 1909 года Брюсов повел с одним из ведущих сотрудников этого журнала С.В. Лурье переговоры, целью которых было создание нового органа, в котором политической частью ведали бы кадеты, а частью литературной — символисты. Однако переговоры эти на первых порах зашли в тупик. И все же Брюсов активнее и активнее сотрудничал с «Русской мыслью» и все реже печатался в «Весах», особенно в критическом отделе. Если в 1908 году лишь два номера «Весов» вышли без статей Брюсова, то в 1909-м, напротив, он выступил лишь в двух книгах, оставив остальные без своего участия. В то же время «Русская мысль», литературным отделом которой тогда заведовал Д.С. Мережковский, начинает регулярно публиковать его статьи и рецензии. В 1910 году уже ни один номер журнала не обходится без статей Брюсова, чему способствовало, естественно, и то, что с сентября он стал редактором литературного отдела. Конечно, он не был столь же неограничен, как в «Весах», ему приходилось весьма часто слушать Струве, желавшего держать руку на пульсе всего, что делалось в журнале, но все же именно в «Русской мысли» сотрудничество Брюсова продолжалось до 1914 года, когда военные события заставили его вообще заметно сократить объем литературно-критической деятельности. С осени 1914 года Брюсов почти замолкает как критик, все более отдаваясь деятельности военного корреспондента. Именно она, видимо, и оттеснила критику на задний план брюсовских интересов.

Чем отличалось сотрудничество Брюсова в «Русской мысли» от работы в «Весах»? Прежде всего тем, что ему приходилось рассчитывать на совершенно другую аудиторию: если «Весы» при всем высочайшем уровне журнала были все же предназначены для сравнительно узкого круга читателей, в идеале отмеченных особой символистской метой, которых следовало не просвещать, а погружать в тот мир символистского жизнестроительства, который создавал идеальный воздух «горных вершин» особого, символического искусства- жизни, то «Русская мысль» была предназначена для достаточно широкого читателя, приученного к традиционной реалистической прозе, еще зачастую воспринимающего новое искусство как явление, граничащее с безумием. Потому-то и выбирал Брюсов для журнала произведения далеко не самые раздражающие читательский и редакторский вкус П.Б. Струве, потому-то и в своей собственной литературно-критической деятельности он ориентировался более не на парадоксальность, пусть и самую блестящую, а на спокойную и убедительную оценку выходящих книг с обще-культурной точки зрения. Он словно заранее отказывался от точки зрения групповой, чисто символистской (тем более, что и сам-то он уже достаточно далеко отошел от прежних крайних взглядов), но, однако, не упускал случая привить читателям журнала те понятия о литературных ценностях, которые ему представлялись наиболее убедительными.

В наиболее откровенной форме Брюсов сформулировал свои представления о роли литературной критики в журнале (и, в частности, о задачах своих собственных статей и рецензий) в письме к Струве от 21 сентября 1910 года: «Критике (и неразрывно связанной с ней библиографии) я придаю в журнале очень большое значение. В отделе т<ак> наз<ываемой> беллетристики порой приходится, как мы с Вами говорили, уступать желаниям читателей, ищущих прежде всего «чтения». В критике журнал может быть гораздо более самостоятельным, не идти за читателями, а вести их. Но для того, чтобы критика выполняла свое дело, необходимо, чтобы журнал оценивал все выдающиеся книги, по мере того, как они появляются»[468].

Понятно, что для достижения этой цели необходимо было переменить саму ориентацию литературно-критической деятельности. Место групповой оценки заняла оценка объективная, как можно более широкая и беспристрастная. Естественно, что эти объективность и беспристрастность были в определенной степени мнимыми, однако ориентация на них сохранялась неукоснительно.

Это вело в первую очередь к полному отказу в литературно-критической практике от того эпатажа, который нередко существовал в практике «Весов». В 1910 году З. Гиппиус, которую Брюсов призвал к участию в «Русской мысли», попрекнула его: «Несмотря на «неизменно-благожелательный» тон ваших русско-мысленных рецензий — я не очень-то верю, что вы заразитесь кизеветтерским «приличием» до такой степени, что перемена портфеля пройдет незамеченной и милыми Весами ниоткуда и никогда с благонамеренных страниц не дохнет»[469]. Получив ответ, нам неизвестный, Гиппиус писала: «Понимаю, что Р<усская> М<ысль> не Весы, но в какой мере она не Весы — еще твердо не уяснила. Потому что ведь не может же там остаться так же кизеветтерно, как было. Верю, что не может!»[470] Из контекста писем видно, что Брюсов решительно противопоставил свою позицию некоторой «провокационности», заложенной в намерениях Гиппиус. Критика самого Брюсова периода «Русской мысли» предельно строга и методична.

Еще одна особенность критики Брюсова этого времени — резкое изменение ее жанровой структуры. Если в «Весах» господствовали рецензии, время от времени подкреплявшиеся теоретическими статьями, то в «Русской мысли» Брюсов (очевидно, по инициативе Струве) постепенно переходит к новой для него форме — обзору целого ряда поэтических книг в рамках одной статьи. Еще в самом начале редактирования литературного отдела он писал Струве: «Предлагаемые Вами «обзоры» — прекрасная вещь. И, конечно, надо их начать с этого года. Но я лично совершенно не могу написать обзора для ноября, да и вообще вряд ли буду иметь возможность их писать. <...> Мне кажется, что эти обзоры всего лучше поручить З.Н. Гиппиус: уверен, что она их сделает хорошо...»[471]

Вскоре подобного рода обзоры стали привычными и для него самого, и можно без преувеличения сказать, что как раз в них сосредоточен главный нерв критики Брюсова времен «Русской мысли». Отсутствие теоретических статей вполне понятно: читателям журнала споры внутри символистского лагеря были не слишком интересны, да и в сугубо литературные проблемы, отрешенные от действительности нынешнего дня, они вникать вряд ли хотели. Видимо, утратил интерес к таким статьям и сам Брюсов. Если Андрей Белый, Вяч. Иванов, Эллис и многие другие продолжали разработку теории символизма, то для Брюсова она как будто уже более не существовала. Едва ли не в последний раз он обращается к общим проблемам развития символизма в статье, ставшей знаком разделения между устремлениями уже достигшего зрелости и начинавшего клониться к закату символизма и подступающими «новыми течениями в русской поэзии». Эти течения — акмеизм и футуризм — к тому времени еще не сформировались, но брюсовская статья имела принципиальное значение хотя бы уже тем, что зафиксировала распад прежде единого, концентрированного направления на две уже непримиримые фракции. Если опубликованная в свое время в «Весах» статья «В защиту от одной похвалы», отвергая принесение искусства в жертву религии, мистике, «апокалипсису», все же стремилась к сохранению мирных отношений между спорящими сторонами, то статья 1910 года «О «речи рабской», в защиту поэзии» определенно отделила Брюсова от младших символистов и вызвала бурное одобрение тех, кто следовал по возрасту за этими «младшими». Недаром Гумилев писал Брюсову (спутав название журнала, где печаталась статья): «Ваша последняя статья в «Весах» очень покорила меня, как, впрочем, и всю редакцию. С теоретической частью ее я согласен вполне, также и полемической, когда дело идет о Вячеславе Ивановиче, но я несколько иначе понимаю статью Блока»[472]. Но показательно, что эта статья, открывающая полемику с наиболее острыми выступлениями главных теоретиков символизма (ибо на их сторону стал и Андрей Белый) и тем самым оказавшаяся одним из самых явственных симптомов кризиса символизма, появилась не в «Русской мысли», а в «Аполлоне». Этот же журнал ждал от Брюсова и новых статей, но тот их так и не написал: полемика по теоретическим вопросам для него самого словно утратила всякий смысл.