Предсказание будущего - Вячеслав Пьецух
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Souvent pour s’amuser les hommes des equipages. Prennet les albatros, grande oiseau de mer…
На это сосед сказал:
— He «grande», a «vaste». Позвольте представиться: Приходько, мыслитель и демократ. Не слыхали?
— Не слыхал… — проговорил я.
— Ну, это неважно. Я что, собственно, хотел вас спросить: какого вы мнения о Шмидте?
— О каком Шмидте?
— Об Юлии Оттовиче, академике и первопроходце.
— Признаться, никакого, — сказал я и пожал плечами. — А почему о нем должно иметь какое-то мнение?
— Потому что он был предатель. Он имел связи с Луной.
Я немного перепугался.
— Впрочем, это тоже неважно, — сказал сосед. — Вот у меня третьего дня башмаки совершенно прохудились — вот это важно.
— Это действительно важно, — с готовностью согласился я.
— Нет, вы не понимаете, почему это важно. Вы небось думаете, что мне башмаков жалко. А мне их вовсе не жалко, мне своего дарования жалко, которое в свете прохудившихся башмаков находится под угрозой. Вот вы, наверное, не знаете, что настоящий талант отличается от мнимого по тому, в какой степени человек способен подчинить свою жизнь интересам мысли.
И он стал рассказывать, как он подчиняет свою жизнь интересам мысли: что он живет один в маленькой комнате на Арбате, с пятьдесят пятого года не знает, что такое отпуск и выходные, тратит на себя 34 копейки в день, носит одежду из самой стойкой материи, которой практически сносу нет, что он ни при каких обстоятельствах не выходит из дому в сырую погоду, поскольку первый враг обуви — это сырость; тут-то и разъяснилось, что Приходьке оттого жалко своего дара, что новых ботинок ради ему предстояло целый месяц работать в котельной истопником.
На другой день, что-то в восьмом часу вечера, я посетил Петухова-Ментика. Открыл мне сам гений: он был в длинном шелковом халате со стегаными бортами и в домашних тапочках на босу ногу. Встретил он меня, во всяком случае, сдержанно.
У Петухова-Ментика была очень большая квартира, замечательная в первую очередь тем, что в ней повсюду господствовал полумрак. Во вторую очередь она была замечательна старинной мебелью, главным образом, книжными шкафами различной высоты и конфигурации, а в третью — затхлым, тяжелым духом.
К великому моему удивлению, Петухов-Ментик жил не один; оказывается, у него была жена, десятилетняя дочка, и, кроме того, при нем жили еще две старушки — женина мать и тетка. Такая семейственность потому меня удивила, что она никак не вязалась с образом Петухова-Ментика, я я был неприятно смущен; я был бы точно так же неприятно смущен, если бы застал Галину Уланову за постирушкой или шитьем.
После того, как я разделся в прихожей и перезнакомился со всеми обитателями квартиры, Петухов-Ментик провел меня в маленькую темную комнату, которая служила ему кабинетом. Сам он уселся за стол, обитый непривычным для глаза черным сукном, на котором были навалены рукописи и какие-то фолианты, а меня посадил напротив, а кресло-качалку. Поскольку он все-таки заставил меня совершить хадж, я был на него сердит и начал разговор с дерзостей.
— Знаешь, что мне давеча пришло в голову? — сказал я. — Мне пришло в голову, что невозможно быть выдающимся писателем с фамилией Петухов-Ментик.
— Это почему же? — спросил он, насторожась.
— Уж больно смешная фамилия, — сказал я. — С такой фамилией хорошо быть изобретателем вечного двигателя или чемпионом по стоянию на одной ноге. Просто неприличная у тебя фамилия…
— Ничего, привыкнут, — сказал Петухов-Ментик. — В сущности, невозможно придумать фамилию глупее, чем Гоголь, а ничего: Гоголь и Гоголь… Или, скажем, Пушкин — разве это не смешно? Я уже не говорю про Мамина-Сибиряка. Словом, это все дело привычки; ничего, привыкнут и к Петухову-Ментику.
После того, как мы обсудили тот вопрос, я круто взял быка за рога, то есть изложил Петухову-Ментику суть своей футурологической идеи, а также указал на сомнения, связанные с «двояко». В ответ он сказал мне следующее:
— Вообще в нашем деле давать советы, а главное, их принимать — легкомысленное занятие. Но одним соображением могу с тобой поделиться: никогда не следует делать роман из того, что можно высказать одной фразой. Есть такой анекдот, как будто Чехов всю жизнь писал семейный роман, и в конце концов этот роман вылился в одно единственное предложение: «Они любили друг друга, поженились и были несчастливы». Так вот мне кажется, что твою идею тоже можно выразить одной фразой. Она у меня где-то даже на подходе, просто на языке вертится, но пока ее нет. Когда что-то проклюнется, я тебе сообщу.
Но вообще никогда никого не слушай. Ты должен быть сам себе директор, местком и Французская академия, иначе тебе как литератору грош цена.
— Ладно, все ясно, — рассеянно сказал я, хотя на самом деле ясно мне было только то, что Петухов-Ментик, мягко говоря, не одобряет мою затею. По этой причине я сильно на него рассердился, и вдруг меня обуяла такая решимость назло Петухову-Ментику победоносно осуществить задуманное, что, выходя от него, я твердил себе: «Тресну, но напишу!»
И я написал. Но прежде мне было суждено пережить такие приключения, что при воспоминании о них у меня до сих пор сам собой начинает дергаться левый глаз.
Глава IX
1
Последним событием периода относительного затишья было еще одно свидание с Ольгой Иовой. Поскольку из всех вопросов, возбужденных идеей предсказания будущего, особенно острыми были вопросы, вытекающие из «двояко» и «я искательница несчастий», я счел необходимым хоть последнее разрешить, а для этого нужно было свидеться с Ольгой Иовой. Как ей позвонить, я не знал, и поэтому 11 февраля, во второй половине дня, я принужден был явиться к ней прямо в юридическую консультацию. То ли за последнее время я сильно изнервничался, то ли еще что, но весь тот день меня не покидало ощущение, что за мною следят — явно и неотступно.
Как и в прошлый раз, я застал Олю что-то печатающей на машинке. Надо оговориться, что по дороге в юридическую консультацию я строил самые фантастические предлоги для этой встречи, но вдруг у меня пропала охота юлить, и я высказался напрямик:
— Никаких диспутов об искусстве, — заявил я. — Захотелось вас повидать — взял и зашел.
Оля кивнула, давая понять, что она одобряет такую прямолинейность, и минут через десять мы уже прогуливались по направлению к Малой Бронной, так как я намеревался ее пригласить в забегаловку «У двух птичек».
К тому времени, когда, немного не доходя до Никитских ворот, мы повернули в Малую Бронную, уже было совсем темно. Фонарей, однако, не зажигали — наступили те самые настораживающие минуты, когда дневной свет погас, а электрический из соображений мелочной коммунальной экономии еще не зажегся, и вороны, черными демонами скользящие меж деревьев, навевают мрачное настроение. В эту унылую пору московских суток мне всегда делается особенно неприютно.
— Вот вы давеча говорили, — наконец сказал я, — что вы искательница несчастий. Как вас прикажете понимать?
Ольга ответила, разглаживая перчатку:
— Если вы рассчитываете услышать что-то необыкновенное, то напрасно…
Тут моя спутница осеклась, поскольку мы оказались на входе в петуховскую забегаловку. Народу в ней было, как и давеча, очень много: люди стояли, ходили, сидели, а один мужик даже лежал, обнявшись с голубой кадкой, из которой торчала финиковая пальма; все без исключения были сильно навеселе.
— Ну, морды!.. — сказала Оля. — Вы как хотите, а я здесь сидеть не буду.
Делать было нечего — мы снова вышли на улицу и двинулись в сторону Никитских ворот. Шли мы, разумеется, наобум.
— Ну, морды!.. — немного погодя повторила Оля.
— Вот тут вы не правы, — назидательно сказал я. — Морды как морды, ничего особенного. Если хотите знать, современный тип в среднем намного благороднее того, что мы имели сто и даже пятьдесят лет назад. Стоит посмотреть любой семейный альбом, чтобы бесповоротно прийти к этому заключению, потому что у самого раздворянина начала столетия в лице, оказывается, не больше деликатности, чем у нынешнего бича. Вот вы нарочно посмотрите какой-нибудь старинный семейный альбом — вот там действительно морды! Он, понимаете ли, надворный советник, а физиономия, как говорится, кирпича просит.
— Может быть, вы и правы, — сказала Оля. — Но вот что интересно: грубые физиономии наших предков обязательно что-нибудь отражают, пусть там скаредность или ограниченность, но обязательно что-нибудь отражают; а благородные лица современников, по-моему, вообще ничего не отражают — в лучшем случае затаенную неприязнь. Поэтому все сейчас похожи друг на друга, как собаки одной породы. И знаете, почему это так: потому что все живут совершенно одинаково, под копирку.
В это время мы уже находились напротив церкви Вознесения, в которой венчался Пушкин; от нее мы двинулись вверх по улице Герцена, потом повернули направо и потихоньку пошли в сторону площади Маяковского.