Историки железного века - Александр Владимирович Гордон

Франции (после 18 брюмера. – А.Г.) был автократией, единоличной диктатурой, самодержавием, просвещенной деспотией, чем угодно, но только не тем, чем официально назывался. Это не было больше республикой»[795]. Интерпретация Манфреда не расходится с мнением Тарле, который называл генерала-триумфатора «неограниченным властителем после 18 брюмера»[796]. Различие между учеными заключалось не в оценке исторического факта прихода Наполеона к власти, а в психологической характеристике исторического героя.

Речь идет не об отдельном, хотя и магистральном факте и не о частном случае психологического разноречия. Можно говорить о глубоко личностном прочтении биографии своего героя, прочтении, которое выражало личностные особенности авторов. Выписанное Тарле в портрете Наполеона презрение к «идеологам» было свойственно в известной мере и самому автору. Затрагивало такое отношение и сферу морали.

Не случайно для Тарле любимым писателем был Достоевский, он даже собирался написать книгу об авторе «Преступления и наказании», которое целыми главами мог читать наизусть. Историка привлекал глубокий психологизм Достоевского, что называется, до последней черты, раскрытие низменности людских страстей под покровом нравственных заповедей. Особенно Тарле впечатлял рассказ «Бобок». «Когда буду околевать, то с ”Бобком”», – говорил он собеседнику[797]. Конечно, были у Тарле и другие литературные привязанности: Пушкин и Гоголь, Герцен и Толстой. Очень нежное отношение заметили современники к Лермонтову, акварели которого хранились в доме Тарле как драгоценные реликвии[798].

А его преемник не любил Достоевского и, по слову С.В. Оболенской, почитательницы Достоевского, называл романы последнего «больной прозой»[799]. Зато, как вспоминает дочь Манфреда Г.А. Кузнецова, «очень любил И.С. Тургенева»[800]. Достоевский и Тургенев – какой выразительный контрапункт в литературном и общественном движении России в последней трети ХIХ в.!

Впрочем, оба историка дорожили и ценили русскую классическую литературу в целом, остававшуюся для них источником вдохновения. Оба историка принадлежали к той редкой категории ученых, у которых историческая наука органично сближается с художественной литературой. И то, что писатель Корней Чуковский написал об историке Тарле, всецело применимо и к Манфреду: «Он так легко воскрешает в своем воображении любую эпоху – во всей ее живой драматичности – всех ее великих и малых людей, что в сущности для него нет мертвецов. Люди былых поколений, давно уже закончившие свой жизненный путь, все еще у него перед глазами суетятся, интригуют, страдают, влюбляются, делают карьеру, заискивают – не марионетки, не призраки, не абстрактные представители тех или иных социальных пластов, а живые люди»[801].

Не знаю, вспоминал ли Чуковский Мишле, но он воспроизводит концепцию «воскрешения» у классика постромантической историографии[802], которого позитивистская историография отвергла за то, говоря словами Чуковского, «художническое восприятие былого», которое было присуще и Тарле, и Манфреду. Однако творческие манеры двух историков различались.

Если ограничиться историко-художественной стороной творчества, можно свести важнейшее различие между ними к одной фразе: у Тарле Наполеон скульптурен, у Манфреда – живописен. Уверен, корректно при этом рассуждать не только о различии индивидуальностей, но и о влиянии господствовавших вкусов соответствующей исторической эпохи. Оба ученых – могло ли быть иначе – исповедовали, как Манфред, или декларировали, как Тарле, классовый подход, оба ссылались на «неодолимые» исторические или экономические законы. Но при всем том Манфред гораздо заметнее продвинулся в личностной характеристике общего героя.

Это видно, что называется, невооруженным взглядом уже по оглавлению, идейно нагруженному в одном случае, событийной канве – в другом. Вот, например, названия в книге Манфреда первых трех глав – «Под знаменем идей Просвещения», «Солдат революции», «Генерал Директории»; у его предшественника – соответственно: «Ранние годы Наполеона Бонапарта», «Итальянская кампания. 1796–1797 гг.», «Завоевание Египта и поход в Сирию. 1798–1799 гг.». В отличие от Тарле, описание государственного переворота у Манфреда разделено на две главы: «Накануне брюмера» и «18–19 брюмера». Тем самым подчеркивается сложность, в том числе психологическая, проделанного Бонапартом пути к совершению переворота, тогда как у Тарле история этого события выглядит скорее театральной инсценировкой.

Не имеет аналога в книге Тарле чрезвычайно насыщенная в психологическом отношении глава 13 его преемника «Вверх и вниз», где Манфред систематизирует наблюдения о духовной трансформации своего героя. Итак, замечательная особенность историка 60-х: жизненный путь Наполеона Бонапарта предстает перед читателем сплошь и рядом как перепутье. Автор увлеченно характеризует возникавшие в биографии героя исторические перекрестки, отмечает его колебания, позволяющие предположить вариативность выбора, возможность альтернативных поступков и альтернативного поведения.

Некоторые советские историки в первых рецензиях на книгу Тарле критиковали автора за обеднение эмоционального мира Наполеона, отмечая, что подчинение, например, властолюбию собственно интимной сферы достигается «ценой частичного умерщвления личности Наполеона»[803].

То была справедливая критика и, прежде всего, в отношении интимно-нравственной сферы жизни героя. Мало сказать, что Тарле недооценил тему «Наполеон и женщины»; создается впечатление, что он просто от нее отделался[804]. Конечно, хотя бы в силу историографической традиции, Тарле не мог пройти мимо союза с Жозефиной Богарне, он признает глубокую пожизненную привязанность Наполеона к предмету его первой зрелой любви. Но вся тема оказывается лишь поводом для полемического противопоставления лирики политике и выявления – в который раз – природной наполеоновской деспотичности.

В первой главе читаем: «Чтобы уже покончить (в самом начале книги! – А.Г.) с этим вопросом и больше к нему не возвращаться, скажу, что ни Жозефина, ни вторая его жена Луиза-Мария Австрийская, ни г-жа Ремюза, ни актриса м-ль Жорж, ни графиня Валевская и никто вообще из женщин, с которыми на своем веку интимно сближался Наполеон, никогда сколько-нибудь заметного влияния на него не только не имели, но и не домогались, понимая эту неукротимую, деспотическую, раздражительную и подозрительную натуру … Беспрекословное повиновение и подчинение его воле – вот то необходимейшее качество, без которого женщина для него не существовала»[805].

Зато Жозефина, а с нею женские качества и женская тема вообще получили полную и замечательную реабилитацию под пером Манфреда. Историка из другого, более человечного, скажем так, или, скорее, менее порабощавшего человека публичной сферой и более обращенного к частной жизни времени. С добродушным подтруниванием Далин писал другу: «Из всех belles de l’époque на тебя вправе пожаловаться только лэди Гамильтон и Елена Павловна» (сестра Александра I. – А.Г.)[806]. А поэт Борис Слуцкий, которому была представлена дочь А.З. Ира, пошутил: «Так Вы дочь Манфреда от Жозефины?»[807].

Из всех «красавиц эпохи» больше всего повезло, естественно, первой жене, коронованной самим Наполеоном. «Жозефина, – пишет Манфред о заключительном периоде их союза, – оставалась единственной женщиной, может быть даже единственным человеком, сохранявшим влияние на Бонапарта … Все слабости, все недостатки жены были для Бонапарта очевидны. И