Новый Мир ( № 11 2004) - Новый Мир Новый Мир

Процессы, происходящие в “серьезной” музыке в эпоху цивилизации и в особенности в XX веке, описываются Мартыновым как коллапс принципа композиции. Серийный метод Шёнберга и сериализм Булёза и Штокхаузена, также как и “карнавал композиторских индивидуальностей” 60 — 70-х (конкретная музыка, электронная музыка, музыкальный театр, музыка действия, алеаторика, сонористика, стохастика и др.), являют для автора примеры все большей непрочности, недолговечности звуковой новизны, “симптомом агонии”. Создание американскими композиторами так называемой формы “mobile”, или “открытой формы”, упразднило саму обязательность “последовательного и изначально заданного музыкального материала”, то есть целостной структуры. Разрушение же единой системы линейной нотации, появление индивидуальных, условных нотаций, наконец, возможность полного отказа от записи музыки с появлением электронных носителей — это для Мартынова явления распада нотного текста как физического субстрата акта композиции, отдельной “вещи”. Внутренний кризис принципа композиции и ряд внешних явлений, таких, как усиление интереса музыкантов к фольклору, появление “некомпозиторских”, “нетекстовых” музыкальных систем джаза и рока, “привело к фундаментальному изменению музыкальной картины мира. Композиторская музыка лишилась монополии на владение музыкальной истиной и теперь вынуждена делить право на эту истину с целым рядом других систем и направлений”.

С фазовым переходом человечества в “информосферу” возникает время хайдеггеровской “мировой ночи”, того самого “выстывания Бытия”, находясь в котором еще можем прозревать Космос, Откровение и Историю, но не способны быть к ним причастны, находясь в ином, более низком, “температурном режиме”. “Те же, кто продолжает писать музыку, не считаясь со всем этим, не считаясь с судьбой, лишь тешат свои желания и умения” (стр. 238). Гегелевский “приговор искусству” и вопрос Хайдеггера об “окончательности гегелевского приговора” — центральные идеи Мартынова, но, по его мнению, “идеи конца истории и конца искусства не должны восприниматься в мрачных “апокалиптических” тонах, ибо и история и искусство, быть может, представляют собой всего лишь формы уже исчерпавшего себя способа совершения истины”.

Тем не менее традиция европейского музицирования нашла свое продолжение в некомпозиторской или посткомпозиторской деятельности, сущность которой, как недвусмысленно показывает Мартынов, состоит в попытке достичь некоего “космического”, естественного звукового состояния. Джон Кейдж, который “принципу композиции... противопоставляет принцип случайных процессов, принципу вещи — принцип потока”, был, таким образом, “первым реальным некомпозитором”. Окончательное “крушение гегемонии композиторской музыки” происходит в творчестве американских минималистов (Райли, Гласс, Янг, Райх), так как “практически все они так или иначе стали профессионально осваивать некомпозиторские музыкальные системы” (индийскую классическую, традиционную африканскую и индонезийскую и т. д.) и, значит, “учиться корреляции с Космосом, Ритуалу, канону и бриколажу”. Репетитивная техника минимализма (repeticio — ит. повторение), как и “принцип репетитивности”, распространяемый автором и на стили “новая простота” и “новая искренность”, воплощают принципы “повторения и припоминания” (тут автор ссылается на мнение замечательного композитора В. Сильвестрова), “противостоящие осуществлению новационного шага”. Так, по Мартынову, создается пространство нового канона. Из музыкантов последнего времени Мартынов упоминает А. Батагова и С. Загния, в чьих сочинениях “производятся некие манипуляции с уже существующим, вполне сформированным материалом” и “имеет место беспрецедентное самоустранение фигуры композитора”.

К принципиальным “некомпозиторам”, конечно, относится и автор данной книги, формирующий в своей музыке с 1984 года идею Opus posth. В небольшом послесловии Т. Чередниченко, стоящим, впрочем, иных аналитических монографий, дается последовательное представление о Владимире Мартынове как о музыканте, стимулом деятельности которого является “представление об истории музыки как материале для возможного нового канона”. Этот “канон”, будь то христианское богослужебное пение, музыка композиторов-романтиков или камерные сочинения венских классиков, и создает пространство “посткомпозиции”, в котором с помощью (в основном) техники минимализма реализуются мартыновские “творческие акты”...

Логическая и риторическая составляющие мартыновского текста, как и его убежденность, успешно способствуют стремлению создать концепцию внутренне целостную, но при этом, как мне кажется, удручающе одностороннюю. Так, из утверждения о непременной энтропийности духовной жизни следует, что процесс, обратный утрате Откровения, невозможен? Да и само Откровение предстает (как получается по логике текста) как некая субстанция — энергия (Благодать), однажды дарованная человечеству и с тех пор только (?!?) изживаемая им без всякой надежды на ее восполнение (не говоря уж о прибавлении). Неужели Благодать имеет какое-то пусть невообразимое, но “количество” и может закончиться, что и произошло, судя по этой книге, в период “новой цивилизации”? Действительно ли все иссякала с течением Истории возможность личной веры, “синергийного сотрудничества” Творца и твари? И как же быть с возможностью участия Промысла в мире, возможностью, дающей надежду на дар Благодати (музыкальной, например) как подвизающемуся в исихии, так и далекому от жестких аскетических практик человеку?

Вследствие этого еще большее недоумение вызывает откровенно негативная авторская оценка “свободы” и “творчества” (любого вне строгой молитвенной практики?) лишь как “акта произвола”, “отпадения”, “насильственного изменения”, “отталкивания” и т. д. Ведь очевидно, что может существовать и совершенно иное отношение к данной проблеме. Не вступая в подробную дискуссию, приведу точку зрения Олеси Николаевой — известной поэтессы и современного православного мыслителя, в центре внимания богословских трудов которой также находится вопрос совмещения веры и творчества. Так , в ее книге “Православие и свобода” (2002), в частности, утверждается: “...и в Церкви, и в христианской культуре совершается сходный процесс богоподобного человеческого творчества, цель которого — создание „новой реальности”, и прежде всего — в глубинах души человеческой; чаяние нового неба и новой земли (ср.: Откр. 21: 1), Царства Божьего, преображение себя и мира”. В этом труде на многочисленных примерах рассматривается “способность к творчеству как богоподобие”, талант и новаторство — как “Божий дар”, “творчество как подвиг веры”.

Мартыновская история неумолимой духовной деградации западной музыки, хотя автор подчеркивает, что не претендует на оценку внутреннего религиозного чувства отдельного человека и говорит только о результатах, вызывает множество недоумений при обращении от абстракции таблиц и схем к творчеству конкретных композиторов. Так, никак не могу примириться с тем, что музыка Палестрины (XVI век), который совершил радикальный отказ (по Мартынову — “новацию”) от интеллектуализма и изысканности раннего “эвфонического” стиля ради ясности звучания слов молитвы, есть непременно “вырождение” и “простая” “чувственная” “эвфония благозвучия”. При этом только наиболее полное подчинение фантазии правилам техники так называемого “вертикально-подвижного контрапункта” (или по-мартыновски “беспрецедентное самоустранение личности”) обеспечивает приемлемый в этом стиле художественный результат (наверное, именно поэтому этой технике до сих пор обязательно учат музыкантов). И как это соотносится с декларируемым автором постоянным историческим расширением “пространства произвола”? А разве для Моцарта “богооткровенная истина теряет свою необходимость и превращается в гипотезу, в которой... не нуждается историческая картина мира”, когда он финале 50-й симфонии (“Юпитер”) совершает небывалое, оборачивая музыкальное время вспять, объединив принципы формы фуги и сонатной формы (это что — “революция”?), каковые принадлежат разным историческим типам музыки (полифонии и гомофонии)? Да еще в главной теме использует “мотив креста”?! И неужели уж совсем отчаянно “ обманывал ” себя религиозный композитор, всю жизнь служивший в церкви, и в то же время — патриарх музыкальных новаторов ХХ века Оливье Мессиан?