Проигравший из-за любви - Мэри Брэддон

Еще в первые дни пребывания Луизы в обществе этих девушек было решено считать ее не только самой обыкновенный, но и безобразной. Большие темные глаза оказались неправильными — слишком большими, слишком темными, слишком сверкающими, когда девушка сердилась. Длинные черные ресницы можно было еще перенести, они могли бы подойти даже девушке более благородного происхождения. Ну, а смуглое лицо было просто противным.

— Я удивилась бы, узнав, что она когда-либо мылась, — говорила мисс Портслэйд.

— Я склонна думать, что такие глаза могут быть у еврейки, — отмечала мисс Бэддженэн.

— Или, может быть, ее мать была цыганкой и торговала вениками, — размышляла мисс Коллинсон.

— Хорошая идея, Коллинсон. Похоже, ты льешь воду на ее мельницу, — ответила мисс Портслэйд, довольная возможностью намекнуть на профессию родителей самой Коллинсон; при этих словах та вспыхнула.

Это общее мнение о ее внешнем виде дошло и до самой Луизы. Самые маленькие девочки, то ли подстегиваемые некоторыми старшими девушками, то ли по своей злобе выполняли указ общества, в котором главное место занимала мисс Портслэйд. Они передали Лу то, что говорили о ее глазах и цвете лица.

— Это правда, что твоя мама продавала веники? — спросила мисс Флопсон — самая младшая в классе.

— Нет, — ответила Лу, — но я предпочла бы делать это, чем оставаться здесь. Можешь передать это своим молодым леди.

О последнем было извещено пронзительным голосом мисс Флопсон.

— Конечно, — сказала мисс Портслэйд, останавливаясь на своих рассуждениях, — все могли видеть, что у нее есть низкие наклонности. Ей не место здесь и я рада, что она чувствует это.

Луиза удивилась тому невыразительному списку, относящемуся к ее внешнему виду, обвиняющему ее даже в уродстве. Уже не в первый раз ее убеждали в отсутствии привлекательности. Ее отец, когда был в хорошем расположении духа, хвалил ее обаяние, говорил, что у нее прекрасные глаза и что она может рассчитывать на успех, если будет заботиться о себе. Но когда Джарред был не в настроении, он был склонен дразнить свою дочь, называть ее черной, как негр, и безобразной, как жаба. Бабушка же постоянно причитала, поскольку Лу больше похожа на Гарнеров, чем на предков старой леди, которые были удивительно прекрасными, с орлиными носами и волосами каштанового цвета и вообще были людьми, отличающимися своим достоинством и видом. А что Уолтер? Считал ли он ее красивой?

Вряд ли он говорил ей это, и хотя она была моделью для нескольких его картин, возможно, что красота не столь уж была важна для тех героинь, которых ей требовалось изображать. Ламия — таинственная женщина — должна была быть просто загадочным персонажем. Эсмеральда — цыганская девушка, сидящая на полу тюрьмы, могла казаться лишь затравленным существом. Он редко говорил о ее красоте. Но он сделал нечто даже более прекрасное во время той ночной прогулки из Кингстона. Он сказал, что любит ее, он повторял это страстно и настойчиво. Уолтер говорил, что женится на ней и ни на какой другой девушке, если, конечно, она, Луиза, будет согласна.

Она была достаточно смела тогда, чтобы отказать ему и сказать нет, причем сказать много раз, не только на Кингстонской дороге, но и после, в тот день, когда он привел ее в эту школу. Она хотела, чтобы его будущее было счастливым, чтобы его перспективы не были связаны с ней и поэтому сказала нет, гордая, однако, тем, что он любит ее так сильно, чтобы пойти на пожертвования.

Так, помня, что он любит ее, Луиза была безразлична к мнению школьниц по поводу ее красоты. Ей достаточно было знать, что она просто хороша, чтобы быть любимой им, достаточно прекрасна, чтобы радовать его глаз, достаточно нежна, чтобы войти в его сердце. Пусть весь остальной мир считает ее уродливой и невзрачной. Ее беспокоил только он. Как много она думала и мечтала о нем, пребывая в своем одиночестве среди недружелюбно настроенных учениц. У нее было время, когда она могла погулять по саду, огороженному высокой стеной из красного кирпича. Сад был со старым дерном необычайной мягкости и со шпалерником вековой давности. Здание школы должно было быть снесено, в ближайшее время для того, чтобы расчистилось место для железнодорожной станции, в то время как сам дом казался весьма добротным и не лишенным архитектурной оригинальности. Школьницы могли слышать шум Хай-стрит в Кенсингтоне из этого старого сада, но они не могли видеть то, что делается снаружи, за исключением торчащих над стеной труб домов.

Лу бродила здесь одна и думала о старых приятных и легких днях, проведенных на Войси-стрит. Войси-стрит, которую она так сильно ненавидела, живя на ней, но на которую сейчас она оглядывалась с нежной любовью. Какой счастливой она была там, несмотря ни на что. Какой покой и свобода жизни! Там не было ни насмешек, ни холодных взглядов — ничего, что бы приходилось терпеть, за исключением безвредного ворчания миссис Гарнер — монотонного, как капание воды, но совсем не вредного, или внезапных вспышек гнева Джарреда. Конечно, все это казалось не очень приятным Луизе, но ведь он был ее отцом и она жалела и любила его и сетовала на жестокость судьбы и на лишения жизни. Девушка твердо верила в то, что он ей так часто говорил — будь моя фортуна более благосклонна к нему, он мог бы быть другим человеком. Там, дома, не было угрожающих взглядов, заставляющих ее дрожать, и ужин проходил в дружественной и веселой обстановке, а когда Джарред был в хорошем настроении и, комфортно устроившись в кресле с пинтой рома, вскрикивал Vogue la galere[5], — разве это было не прекрасно!

Здесь же, в школе, были только холодные, равнодушные лица, глаза, которые, казалось, не замечают ее.

Сад был единственным местом, где она могла уединиться от «великосветских» леди, договорившихся игнорировать ее присутствие. Здесь могла ходить по тенистой дорожке, думая о тех днях, которые никогда больше не наступят. Очень грустно, когда совсем молодые люди могут обернуться и сказать; «Да, вот то была жизнь».

Лу находилась в пансионе уже около месяца, а Уолтер Лейбэн не сделал еще ничего, что могло бы свидетельствовать о том, что он помнит ее. При расставании, когда она вцепилась в него, позабыв о своей уверенности и когда слезы лились из ее глаз, Луиза была утешена лишь его обещаниями о письмах и визитах. Мисс Томпайн отвела им на прощание пять минут и не более того, позволив остаться наедине.

— Я вскоре приеду проведать вас, Луиза, как только вы обживетесь здесь немного, и буду писать каждую неделю.

— Нет, вы не придете, вы женитесь на мисс Чемни и забудете, что есть такая, как я, на этой земле.