Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

неподвижно. Освобождение сознания совершается во времени: было больше, стало меньше или было меньше – стало больше сознания. Но само сознание одно – неподвижно, оно одно есть.

2) Разве бы я мог, удержав память, бóльшую часть духовного внимания направлять на сознание и поверку себя.

3) Тщеславие, желание славы людской основано на способности переноситься в мысли, чувства других людей. Если человек живет одной телесной, эгоистической жизнью, эта способность будет использована им опять-таки для себя, для того, чтобы, догадываясь о мыслях и чувствах людей, вызвать в них похвалы, любовь к себе. В человеке же, живущем духовной жизнью, способность эта вызовет только сострадание другим, знание того, чем он может служить людям, – вызовет в нем любовь. Я, слава Богу, испытываю это.

4) Никогда не испытывал в сотой доле того сострадания – сострадания до боли, до слез, которое испытываю теперь, когда хоть в малой степени стараюсь жить только для души, для Бога. 〈…〉

6) Материнство для женщины не есть высшее призвание. 〈…〉

10) Не могу привыкнуть смотреть на ее слова как на бред. От этого вся моя беда.

Нельзя говорить с ней, потому что для нее не обязательна ни логика, ни правда, ни сказанные ею же слова, ни совесть, – это ужасно.

11) Не говоря уже о любви ко мне, которой нет и следа, ей не нужна и моя любовь к ней, ей нужно одно: чтобы люди думали, что я люблю ее. Вот это-то и ужасно. 〈…〉

16 сентября

Всё то же.

Л. Н. Толстой. Телеграмма С. А. Толстой.

Муж дочери зять молодые Сухотины внучка внук Анюточка поздравляют именинницу.

Засека Толстой

Л. Н. Толстой. Из письма В. Г. Черткову.

Пишу вам, милый друг, чтоб сказать, что я все по-прежнему в среднем, и телесно и духовно, состоянии. Стараюсь смотреть на мои тяжелые, скорее трудные, отношения с С. А. как на испытание, нужное мне и которое от меня зависит обратить себе в благо, но редко достигаю этого. Одно скажу, что в последнее время «не мозгами, а боками», как говорят крестьяне, дошел до того, что ясно понял границу между противлением – деланием зло за зло и противлением неуступания в той своей деятельности, которую признаешь своим долгом перед своей совестью и Богом. Буду пытаться. Я хорошо отдохнул эти четыре дня и обдумал свой образ действий при возвращении, которое уже не хочу и не могу более откладывать.

17 сентября

Мои мечты, что муж мой вернется к моим именинам, разлетелись; он даже письма не написал, и никто из Кочетов. Одна моя дорогая внучка Танюшка прислала мне поздравление с картиночкой, и еще прислали мне сухую, безжизненную коллективную телеграмму из Кочетов!

День именин – день предложения мне Льва Ник – а. И что сделал он из этой восемнадцатилетней Сонечки Берс, которая с такой любовью и доверием отдала ему всю свою жизнь? Он истязал меня за это последнее время своей холодной жестокостью и своим крайним эгоизмом.

Ездила с Варварой Михайловной в Таптыково. Ольга (первая жена сына Андрюши) и ее дети – моя тезка, внучка София Андреевна и Илюшок – были очень со мной добры и ласковы, и, если б не камень на сердце, я хорошо бы провела день моих именин.

Л. Н. Толстой. Дневник для одного себя. Запись от 16–17 сентября.

Но письма из Ясной ужасные. Тяжело то, что в числе ее безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое. Кроме того, все те же рассказы обо мне и признания в ненависти ко мне. Получил письмо от Черткова, подтверждающее советы всех о твердости и мое решение. Не знаю, выдержу ли.

18 сентября

Утром вернулась в Ясную. Все время, весь день плакала, невыносимо страдала. Получила много поздравительных писем, но ни от мужа, ни от детей. Тоска в пустом доме ужасающая! Читала корректуры, надрывая глаза от слез и напряженной работы. Порою поднималось в душе даже чувство досады к человеку, так спокойно и последовательно истязавшему меня за то, что я возненавидела его идола – Черткова.

В. Ф. Булгаков. Дневниковая запись.

Приезжал ко Льву Николаевичу, но не застал его близкий ему и Чертковым М. М. Клечковский, юрист по образованию и преподаватель консерватории по профессии. Ему же принадлежит несколько статей о воспитании в изданиях «Посредника». Это очень милый и чуткий – может быть, несколько экспансивный – человек.

Сразу по приезде он попал в Ясной к Софье Андреевне. Она, по своему обыкновению, решила посвятить гостя во все яснополянские события и начала ему рассказывать такие вещи про Черткова, погрузила его в такую грязь, что бедный Маврикий Мечиславович пришел в ужас. Он тут же, при Софье Андреевне, расплакался и, вскочив с места, выбежал из дома как ошпаренный. Убежал в лес и проплутал там почти весь день, после чего явился наконец к Чертковым в Телятинки.

Очень впечатлительный человек и всей душой любящий Льва Николаевича, Клечковский никак не предполагал, что Льву Николаевичу было так тяжело в Ясной Поляне, как это он заключил по своему свиданию с Софьей Андреевной, и от такого открытия расстроился ужасно.

Вероятно, он думал отдохнуть душой у Чертковых. Но… здесь А. К. Черткова и сам Владимир Григорьевич, со своей стороны, наговорили ему столько отвратительного про Софью Андреевну, погрузили его в такие невыносимые перипетии своей борьбы с ней, что Клечковский пришел в еще большее исступление. Мне кажется, он чуть не сошел с ума в этот вечер.

Против обыкновения он не остался ни погостить, ни даже ночевать у Чертковых и в тот же вечер уехал обратно в Москву.

Случилось, что я как раз в это же время собрался по своим делам в Москву, так что нас, вместе с Клечковским, отвозили в одном экипаже на станцию (потом мы ехали в вагонах разных классов). По дороге на станцию спутник мой все время молчал и жаловался на головную боль. Мы перекинулись с ним только несколькими фразами. Признаться, и мне тяжело было касаться в разговоре яснополянских событий.

– Боже мой, как не берегут Льва Николаевича! Как не берегут Льва Николаевича!.. Как с ним неосторожны! – невольно прерывая молчание, вскрикивал только время от времени Клечковский, сидя рядом со мной и задумчиво глядя перед собою в темноту надвигавшейся ночи.

Эту фразу расслышал Миша Зайцев, деревенский парень, работник Чертковых и товарищ Димы, отвозивший нас