Правда и блаженство - Евгений Шишкин

Свидание сегодня не задалось. Хотя начиналось все путём. Оксана укачала на руках сынишку-младенца, уложила в кроватку, отгородила свое ложе ширмой. С кокетством, спустив бретельку лифчика с одного плеча, стала выдергивать из копны соломенных волос шпильки. Улыбалась. Хотела нравиться. Звонок в прихожей все попутал.

— Облом, Пашута, — цокнула языком Оксана. — Мать с работы вернулась. Просила задержаться! Нет, принесло… Вредина…

Оксана — разведенная медсестра из военгоспиталя, мать-одиночка — глубже в биографию любовницы Павел Ворончихин не лез. Он ходил к ней без любви, без симпатии, с единственной целью — унять на время плоть, отягощенную армейским воздержанием. Курсанты в шутку называли таких подружек — «запасной аэродром». Всякий раз он уходил от Оксаны с виной в душе, с намерением завязать здешние похотливые утехи.

«Так даже лучше», — зло порадовался Павел на нынешний оксанин «облом». Ему скорее хотелось расстаться с ней.

— Пашута, — окликнула его Оксана уже на лестничной площадке. (В том, что она так называла его, он усматривал не игривость, а пошлецу.) — Ты где Новый год справляешь? Выпроси увольнительную. Я сына с матерью к бабушке сплавлю.

— На Новый год я в наряде буду, — пряча глаза, ответил Павел.

Он вышел на улицу, глубоко вздохнул морозный воздух, и еще раз вздохнул глубоко — отдаляясь от Оксаны. Павел уже не напоминал себе, что он будущий офицер — наработал выправку, пошагал ровно, четко, глядя далеко вперед.

Наступил вечер. Город Горький сверкал огнями. Павел шел по шумной торговой улице Свердлова. В витринах искрилась новогодняя мишура, разноцветно мигали огоньки гирлянд, краснощекий Дед Мороз с длинной бородой, в красных рукавицах занял место на огромной киноафише. Здесь, в самых богатых магазинах города, всегда было полно народу. Народ был сейчас доброжелателен. Люди несли елки с елочного базара и толстые авоськи с покупками. Пахло хвоей. Где-то слышался хруст слюды новогодних подарков. Громко смеялись предпразднично взвинченные студенты. Мальчишка в шапке-ушанке зубами сдирал с мандарина корку. Остро вспомнилось детство. Отец, мать, брат, Танька Вострикова…

Когда виделся последний раз с братом, в Москве, год назад, услышал от него:

«Ты не жалей, Паша. Пусть Танька не с тобой… Она в своих проявлениях более естественна, чем ты… Не будет радости у тех, когда один хочет урезать естественность у другого… Мужики ведь полные дундуки, когда пытаются женщин воспитывать. Жизнь женщины колючее. Женщине и любить хочется, и пошалить хочется, и выживать надо…»

«Всех ты, Леха, под одну гребенку стрижешь».

На Новый год Павел отправил Алексею открытку: поздравлял, желал. Про себя думал: сержантская школа для брата — лучший вариант. Дисциплину прочувствует. После в линейных войсках служить легче. Да и артиллерия — не стройбат, не пехота, не внутренние войска… Павел сам учился в ракетно-артиллерийском училище, с гордостью носил в черных петлицах перекрестье из пушек.

…Магазин подарков зазывал золотыми вензелями хохломской росписи. Кондитерская лавка с не закрывающейся от изобилия посетителей дверью манила запахами шоколада и миндаля. Рисованная гуашью на стекле Снегурочка держала корзину с кренделями и бубликами — из булочной несли длинные «французские» батоны — кто-то тут же, невтерпеж, — обкусывал хрустящую горбушку. Вдруг в одной из зеркальных витрин Павел Ворончихин увидел себя. Высокий, крепкий, подтянутый, без пяти минут офицер…

Удивителен этот огромный полуторамиллионный город! Роскошный и равнодушный! В Горьком столько девушек! Здесь столько институтов, огромный университет… Но он, Павел, за три с лишним года так никого себе и не нашел. Никого, кроме «запасного аэродрома» Оксаны, которую с ребенком бросил муж и с которой он, Павел, тоже мечтает завязать.

Улицу пересек трамвай, который, показался сейчас более грохотливым и ярче насыщенным светом. Павел спустился по трамвайным путям в сторону Оки, зашел в знакомое кафе. Здесь было уютно, на окнах висели толстые бордовые шторы, в стаканчиках на столах — сосновые ветки; пахло сдобой, пирожками с капустой, кофе. На раздаче на подносе лежали аппетитной горкой эклеры. Народу — немного, есть местечко в уголке, у окна, из которого частью видать знаменитый мост на Стрелку, увенчанный цепочкой огней и снующими огнями машин.

Впереди, сбоку сидели за столиком трое мужиков. Они низко склонялись к центру стола, из-под полы распивали крымский херес. В тайне от обслуги наливали в стаканы, тихо чокались, опрокидывали вино в рот.

… — Мы втроем создали что-то вроде мужской артели. «Клуб одиноких сердец». На этой неделе я бабу для всех привожу. На другой — ты. А на следующей неделе — следующий… Там у нас во Дворце культуры каждую субботу вечера «Кому за тридцать». Баб хоть пруд пруди. Все голодные. Конечно, наглеть не надо. Но по согласию, по уговору… Сперва поломаются, а потом только рады… И нам меньше расходов, и по времени экономия… Знаешь, какие попадаются? Такие красотки! Во всем безотказные…

Нечаянно подслушав, Павел, насторожился, даже внутренне похолодел. Троица мужиков за соседним столом оказалась не проста. Не забулдыги, чисто, даже с форсом одетые, конечно, с высшим образованием. Пьют тоже не бормотуху или водку — хороший херес. Но главное — они говорят о том же, почти о том же, о чем всечасно думал Павел.

После рассказа «клубника», Павел сильнее сосредоточился, чтобы не пропустить ни слова из компании оригиналов.

— Я в такие клубы не гожусь. Меня «арбайт» от баб отучила. Выйдешь из лаборатории — никого и ничего уже не надо. Стакан вина или сотку коньяку — и «шлафен», — с усмешкой прозвучал голос другого, «работника», любителя немецких словечек.

— Для сердца и для здоровья женщина необходима, — прозвучал голос третьего.

— Тебе-то нечего страдать. Мы холостяки. Ты у нас многоженец… Давай, разливай! Да что ты как мальчишка. Не бойся, не выгонят. В крайнем случае приплатим рублевку уборщице…

Они снова втихую выпивали крепленое виноградное вино, закусывали сыром. Разговор меж ними на минуту-другую свернулся, только односложные реплики. Но вскоре прежняя тема разрослась вновь.

— Моя первая жена, — рассказывал «многоженец», — не приведи Бог. Водку попивала. Курила как паровоз. А главное, на передок слабой была.

— Хуже горя нет, чем с блядью жить. Всю душу вынет, — яро заметил «клубник».

— Вторая… Вторая такой жадюгой оказалась, хоть в петлю лезь. Сама себе и наряды, и косметику. Мне для моей матери дешевый платок не давала купить… К тому же лентяйка! В кухне горы грязной посуды. Белье месяцами не глажено…

— Женщина грязнуля — это швах. Зер швах! По своему опыту знаю, — поддержал «работник».

Наступила пауза.

— Чего про третью молчишь? — понужал «клубник». — Хлеще всех оказалась?

«Многоженец» не торопил себя, держал приятелей и независимого Павла Ворончихина настороже.

— Я оба первых раза по любви женился. Любовь — это какая-то блажь, что ли? Найдет на человека — он совсем без мозгов… — обходняком отвечал «многоженец». — Теперь-то я железно понял: в жены брать надо ту, с которой легко. Как в походе с верным напарником… В третий раз я странно женился. Даже не поверил бы раньше, что такое бывает… — «Многоженец» опять помолчал. — Я выбрал ее зараз. На архитектурной выставке. Поговорили минут пять — никакого разлада, чувствую, у нас нету. И тут напрямую говорю: я холостой, разведенный мужик, не алкаш, не лентяй… Ведущий инженер НИИ. Вот тебе тридцать секунд: пойдешь за меня?.. — Он усмехнулся. — Вот уже шестой год с ней живу, и ни задоринки…

— Сразу ответила? — заинтересовался «клубник». — В полминуты уложилась?

— Двадцати секунд не прошло, — ответил «многоженец».

Павел шагал по Нижне-Волжской набережной. Город в заречье утопал в огнях. Огни подсвечивали белесый туманный смог. Подсвеченный, розовый, он как подушка лежал на городе. Над подушкой в небе резались звезды.

Холодало. Морозная поземка с огромной снежной пустыни на слиянии Оки и Волги летела на набережную. Но воротник поднимать не хотелось. Люди на набережной, казалось, тоже не мерзли. Павел глядел в лица. Приукрашенные новогодними огнями, потаенными улыбками и светом мечтательных искр в глазах, все встречные люди несли в себе тайну — тайну своей судьбы, своей любви, своей мечты, — и, наверное, своего несчастья, о котором вспоминать сейчас, накануне Нового года, не хотелось.

У речного вокзала, перемигиваясь цветными гирляндами и горя макушечной звездой, стояла высокая наряженная елка. Вокруг нее толпились молодые люди. Парни играли в футбол чьей-то шапкой… Девушки смеялись и кричали от восторга.

Город, огромный волжский город, переименованный по псевдониму пролетарского писателя, поражал Павла Ворончихина размахом, огнями, обилием девушек и гнетом одиночества.