Дневники св. Николая Японского. Том ΙII - Николай Японский

Оо. Петр Сасагава и Борис Ямамура описывают последние дни жизни, смерти и погребение катихизатора Иоанна Ито. Захворал болезнью в Саннохе, но крепился долго и служил усердно, пока совсем обессилел и свалился. Действительно, усердный был христианин и катихизатор! К погребению его собрались окрестные христиане и ближайшие катихизаторы; кстати, и о. Борис оказался поблизости и прибыл на погребение. Похоронен был со всевозможною торжественностью и сопровожден искреннейшею скорбью и молитвами всех там. На покрытие издержек по погребению о. Борис просит послать несколько; послано в размере месячного содержания, двенадцать ен.

16/28 сентября 1895. Суббота.

Как ни стережешься, а от простуды хоть раз в год не уйдешь: опять, кажется, инфлюэнца; жаль, если из–за этой мерзости придется потерять несколько дней для перевода.

О. Яков Такая пишет о Павле Ходака, что он интриговал, чтобы попасть катихизатором на родину, в Нобеока, и потому отставлен как недобросовестный; Фудзивара же оставлен, по–прежнему, в Нобеока, ибо христиане не имеют ничего против этого, несмотря на наветы Ходака. Пишет еще, о. Яков длиннейшую частную просьбу о бедном семействе: отец и мать померли, оставив пять сирот, и никого там родных, ибо отец состоял там на службе в банке, а сам из Сендая (это тот финансист, который в прошлом году представлял несообразнейший проект о поставлении Японской Церкви на собственные средства чрез сбор с японских христиан пожертвований, которых нельзя собрать, и чрез поочередное обеспечение японских Церквей этими пожертвованиями, чрез что только ныне существующие Церкви могли бы быть обеспечены к началу предыдущего столетия). Отвечено о. Якову, чтобы употребил на детей десять ен сорок сен — остающееся у него на руках содержание за последний месяц Павла Ходака. Больше ничего не могу сделать, так как о. Яков, плодя на целый лист жалостные флоры, забыл о самом главном: сказать подробнее о детях, их возрасте и прочее, ибо, быть может, некоторые из них годятся в наши школы, тогда бы участь их была обеспечена. Но что поделаешь с японцами, из которых даже лучшие, как о. Яков, вот такие разгильдяи по умственному складу!

Илья Яци из Хацивоодзи просится в Хацинохе на место умершего Ито; а в Хацивоодзи, близ Токио, и в большой христианской общине, чем бы не место! Но северному (из Оою, в Акита) милее север… Иметь это в виду еще больше, чем доселе имелось при размещении катихизаторов.

Авраам Яги, катихизатор Мидзусава, родины Иоанна Ито, где у него престарелые отец и мать, пишет, что получена была прядь волос покойника и совершено погребение ее торжественно, как бы самого покойника. Слушая письмо, я думал, хорошо это или нет? Сделано было без спроса у меня, можно бы вперед и запретить это. Но нужно ли?.. Зачем же? Что тут дурного? Утешение родным и друзьям, а о покойнике только умножение христианских усиленных молитв, ибо при погребении молятся больше всего. Итак, пусть будет этот обычай; не повредит он вере и Церкви.

Извещает еще Авраам Яги, что выходит на проповедь в недалеко от Мидзусава отстоящее селение Фукухора, где домов тридцать только, но есть следы, что это селение в XVI столетии было христианское — католическое: хранилось с того времени под спудом там икона Богоматери и кресты.

17/29 сентября 1895. Воскресенье.

После обедни приходил попрощаться Игнатий Тихай, завтра едет в Нагасаки, а там поступит на «Доброволец» для возвращения в Россию продолжать свое морское воспитание; имеет в виду потом проситься на военное судно. Всячески упрашивал он свою мать отпустить с ним младшего брата — Митю, которому уже двенадцать лет. Но мать, под влиянием своих братьев, бездельников и лентяев, которые сосут из нее соки и уцепились руками и зубами с твердым решением не выпустить ее отсюда, а отправляя детей одного за другим в Россию, она бы и сама уехала. — И бедные дети Якова Дмитриевича Тихая остаются здесь без воспитания. Жаль очень, но помочь разве может Посланник, отправив ее своею властью в Россию для воспитания детей.

Приходил также прощаться Андрей Чёого, отправляется на Формозу завести меняльную лавку. Первый дебют юноши, до сих пор ни на шаг не отлучавшегося из родительского дома. Дай Бог ему! Если будет подражать в деловитости и старании отцу, а в честности матери, то будет хороший человек.

Болезнь развивается: утром нелегко было служить, а вечером переводить; одет по–зимнему, а все не тепло. Посмотрим, что завтра будет. Можно и за доктором.

18/30 сентября 1895. Понедельник.

Приходила Софья Хорие, вдова учителя Николая Хорие из Конда; пять месяцев тому назад поступила в сестры милосердия в Красный Крест, но не выдержало здоровье ее тамошней службы; сказали, что тяжелый денно–нощный труд ей не под силу и велели отправиться восвояси; плачет, разливается, бедная, и по лицу, действительно, больна. Посоветовал и я ей вернуться в Хонда и затем, если она поправится и по зрелом размышлении решится безвозвратно отдаться на службу Церкви, прийти сюда в Женскую школу изучить основательней веру и сделаться диакониссой для проповеди между женщинами. По образованию, характеру, доброму поведению она годится для этого. Я предлагал ей это еще до поступления в Красный Крест, но она предпочла пойти туда, ибо для того собственно прибыла из Хонда. Не знаю, промышление ли это Божие, или случайность, что — ни миссионеров из России, ни диаконисе здесь, как я ни звал первых и искал последних.

19 сентября/1 октября 1895. Вторник.

Утром переводу помешали сначала лейтенант Небольсин, потом генерал Соломко. Первый с час умно говорил, но все такое, что я знаю так же, как он, то есть про Японско–Китайскую войну и прочее. Я слушал из вежливости, как слушают хорошую музыку, хотя она уже и приелась. Потом вошел генерал: «Я в Вас влюблен» — было приветствие его. Я попробовал было рассмеяться: слезы навернулись у старика — за семьдесят лет уже и несколько месяцев не говорил по–русски, как не обрадоваться первому русскому и не заговорить языком влюбленного! Я подумал это и стал терпеливо слушать, но Боже! Что за винегрет был разговор и как я страдал, что такая болтовня отвлекает меня от дела; Накай виднелся в другой комнате, копошащимся и ждущим меня; я ему по–японски сообщил, что страдаю невыносимо, но все–таки не мог прогнать почтенного седовласого русского генерала, а должен был почтительно слушать его. А этот генерал чего только не городил!.. «Я к вам пришлю этого богача Нерчинова; у него наследства тридцать пять миллионов; если он вам миллион пожертвует, то это ладно, а он сделает, я ему скажу… Пахомов — миллионер в Благовещенске, я скажу ему, чтобы он вам прислал» и так далее. На минуту я подумал, что, быть может, и в самом деле… и стал излагать ему, что вот ризница в Соборе нужна, облачения старые, чтобы он Нерчинову и Пахомову сказал, Праздничную бы, Пасхальную ризницу для архиерея, шести священников и так далее. «Как же, как же — прося о других, можно, знаете, и о себе попросить». Я замолчал и несказанно рад был, когда он, наконец, среди болтовни, крутя свои седые усы, объявил, что должен спешить к Посланнику.