Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник) - Эрих Мария Ремарк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Подыскали что-нибудь? – спросил я.
Она подняла глаза.
– Слишком все тяжелое. Для меня чересчур солидно. А вы?
– Ничего, – ответил я. – Ничего. Ровным счетом ничего.
Она внимательно посмотрела на меня.
– Не стоит возвращаться в прошлое, да?
– Туда вернуться невозможно, – ответил я.
Мария усмехнулась.
– Но это же дает человеку свободу, верно? Как тем птицам из легенды, у которых есть только крылья, а лапок нет.
Я кивнул.
– Зачем вы меня сюда привели?
– Случайно вышло, – бросила она с нарочитой легкостью. – Вы же хотели прогуляться?
Может, и случайно, подумал я. Только не верю я в такие случайности. Само собой напрашивалось желание сравнить мирный уют этого нацистского гнездовья с разрушениями Флоренции. В каждом из нас живут затаенные обиды, которые только и ждут своего часа. Но я ничего ей не ответил. Пока она молчала, любой мой ответ был бы только ненужной подначкой и ударом в пустоту.
Мы подошли к кафе-кондитерской, которое в этот час было набито битком. Из зала доносилась музыка. Немецкие народные песни. Каждый из этих людей, вожделенно поглощающих сейчас франкфуртский рулет со взбитыми сливками, может оказаться оборотнем, обернуться палачом и по приказу исполнить любую экзекуцию. Тот факт, что эти люди живут в Америке, мало что меняет в лучшую сторону. Скорее наоборот, из новоприбывших вырастают обычно самые неистовые патриоты.
– Все-таки американцы очень великодушны, – сказал я. – Никого не сажают.
– Сажают. Японцев в Калифорнии, – возразила Мария. – И немцам-эмигрантам там тоже после восьми вечера полагается сидеть дома, а днем не разрешено удаляться от дома больше чем на восемь километров. Я была там. – Она рассмеялась. – Страдают, как всегда, неповинные.
– В большинстве случаев – да.
Из большой пивной по соседству послышалась духовая музыка. Немецкие марши. В окнах витрины лоснились кровяные колбасы. С минуты на минуту должен был грянуть «Хорст Вессель»[34].
– По-моему, с меня хватит, – сказал я.
– С меня тоже, – откликнулась Мария. – В этой обуви только маршировать хорошо, для танцев она не годится.
– Тогда пойдем?
– Не пойдем, а поедем. Обратно в Америку, – сказала Мария.
Мы сидели в одном из ресторанов в Центральном парке. Перед глазами расстилались луга, свежий ветерок от воды холодил щеки, откуда-то издалека доносились мерные удары весел. Вечер тихо гас, и меж деревьев уже упали темно-синие тени ночи. Вокруг было тихо.
– Какая ты загорелая, – сказал я Марии.
– Ты мне это уже говорил в машине.
– Так то было сто лет назад. За это время я успел побывать в Германии и чудом вернуться. Какая ты загорелая! И как блестят твои волосы в этом освещении! Это же итальянский свет. Знаменитый вечерний свет Фьезоле[35]!
– Ты там бывал?
– Нет, только по соседству. Во Флоренции, в тюрьме. Но свет-то я все-таки видел.
– За что ты сидел в тюрьме?
– Документов не было. Но меня быстренько выпустили и сразу же выслали из страны. А свет я знаю скорее по итальянской живописи. В нем какая-то загадка: он будто сочится из густых темных красок. Вот как сейчас из твоих волос и твоего лица.
– Зато когда я несчастлива, волосы у меня не блестят и секутся, – сказала Мария. – И кожа становится плохой, когда я одна. Я не могу долго быть одна. Когда я одна – я ничто. Просто набор скверных качеств.
Официант подал нам бутылку чилийского белого вина. У меня было чувство человека, только что избежавшего большой опасности. Всколыхнувшийся страх, всколыхнувшаяся ненависть, всколыхнувшееся отчаяние снова остались где-то позади, там, куда я все время стремился их загнать, пока они способны меня разрушить. В Йорквилле они дохнули на меня кровавой пастью воспоминания, но сейчас мне казалось, что в последний миг я все-таки успел улизнуть, и поэтому чувствовал в себе глубокий покой, какого давно не испытывал. И не было ничего важнее для меня в этот час, чем птицы, мирно прыгающие по нашему столу, склевывая крошки, чем желтое вино в бокалах и лицо, мерцающее передо мной в сумерках. Я глубоко вздохнул.
– Я спасся, – сказал я.
– Будь здоров! – сказала Мария. – Я тоже.
Я не стал спрашивать, от чего она спаслась. Наверняка не от того же, от чего я.
– В Париже, в «Гран Гиньоле»[36], я однажды видел пьеску, она забавно начиналась, – сказал я. – Двое, мужчина и женщина, сидят в гондоле воздушного шара. Он с подзорной трубой, все время смотрит вниз. Вдруг раздается страшный грохот. Тогда он опускает трубу и говорит своей спутнице: «Только что взорвалась Земля. Что будем делать?»
– Хорошенькое начало, – заметила Мария. – И чем же все кончилось?
– Как всегда в «Гран Гиньоле». Полной катастрофой. Но в нашем случае это не обязательно.
Мария усмехнулась.
– Двое на воздушном шаре. И ни земли, ни родины. Для того, кто ненавидит одиночество, а счастье считает всего лишь зеркалом, это совсем не страшно. Да-да, бесконечно глубоким зеркалом, в котором снова и снова, бессчетное число раз, отражаешься только ты сам. Будем, Людвиг! Как хорошо быть свободным, когда ты не один. Или это противоречие?
– Нет. Осторожная разновидность счастья.
– Звучит не очень красиво, да?
– Не очень, – согласился я. – Но этого и не бывает никогда.
Она посмотрела на меня.
– Как бы ты хотел жить, когда все это кончится и все пути будут снова открыты?
Я надолго задумался.
– Не знаю, – вымолвил я наконец. – Правда не знаю.
XIII
– Где вы пропадаете? – накинулся на меня Реджинальд Блэк.
Я показал ему на часы. Было десять минут десятого.
– Адвокатские конторы тоже только в девять открываются, – сказал я. – А мне надо было уплатить долг.
– Долги оплачиваются чеком. Это куда удобнее.
– Я пока что не обзавелся банковским счетом, – огрызнулся я. – Только долгами.
Блэк меня поразил. Это был совсем не тот холеный светский господин с вальяжными манерами,
