Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Являя очевидный контраст с мрачным Ершалаимом (булгаковский вариант Иерусалима), где правит римская власть, московские сцены романа карнавально яркие и на первый взгляд отличаются все более усиливающейся атмосферой безвластия. Во время визита Воланда и его свиты, в которую входит похожий на шута кот Бегемот, все руководство театра варьете либо погибает, либо сходит с ума в результате цепочки необъяснимых происшествий. Женщины на сеансе магии Воланда обнаруживают, что на них надето лишь нижнее белье, а подаренная во время сеанса новая одежда испарилась, как только они вышли из театра. Сотрудники комиссии зрелищ и увеселений облегченного типа обнаруживают, что их председатель исчез, а сами они начинают петь и не могут остановиться. В конце концов они оказываются в той же лечебнице для душевнобольных, что и Мастер. Дом Грибоедова, где располагается Союз писателей, и несколько других зданий охватывают веселые языки пламени, зажженные подельниками Воланда. Глава Союза писателей Берлиоз встречает свою смерть в самом начале романа. Двенадцать коллег нетерпеливо ожидают его в тот вечер в «Грибоедове», а потом узнают, что он был обезглавлен[418]. Сбитая с толку милиция безуспешно ищет способы поймать Воланда и его свиту. Когда они прибывают на скандально известную квартиру, которую Воланд отобрал у Степы Лиходеева, директора театра варьете, они находят там Бегемота, который вызывает их на дуэль. Его встречает град пуль, но в результате «никто не оказался не только убит, но даже ранен» (347).
Россия и римская Иудея кажутся совсем разными – такой вывод вроде бы подкрепляется разговором между Воландом и его помощником Азазелло ближе к концу романа; его я привела в качестве эпиграфа к этому разделу. И все же в России тоже есть свои римские элементы: запоздавший откровенный комментарий Азазелло побуждает читателя это признать. Булгаков вставляет целую серию отсылок к Риму в московские главы романа. Например, в самом начале книги, предваряя разговор Воланда и Азазелло о Риме, появляются два персонажа с римскими именами Амвросий и Фока: они встречаются в «Грибоедове». Амвросий напоминает нам, конечно, об Амбросии из «Алтаря победы» Брюсова, известном читателю как боровшийся с язычниками представитель христианства, религии, одобренной официальной властью. Фока – это имя весьма непопулярного византийского императора VII века и христианского мученика II века, позже признанного святым[419]. В этом контексте становится понятным возражение Амвросия, когда он заявляет Фоке, что «категорически против» посещения ресторана под названием «Колизей» (67). (При этом Фока со своей стороны признает, что Амвросий «умеет жить».) Кроме того, пожары, устроенные шайкой Воланда, напоминают те, что устроил в Риме Нерон, затем обвинив в них «новую секту» христиан[420]. Далее, фамилия финдиректора театра варьете – Римский, и она как бы намекает на то, что какой-никакой римлянин находится у власти в мире искусства, в который стремился попасть Мастер. Но Мастера в конце концов изгоняют из советского общества за то, что он осмелился написать антиримский роман об Иисусе. Дополнительные параллели, которые Булгаков, как и Кузмин, проводит между древним и современным пластами романа с помощью серии повторяющихся слов, образов и жестов, усиливают предположение о важных чертах сходства между двумя городами[421].
Включение Булгаковым римских элементов в изображение Москвы дает основание полагать, что, несмотря на внешнюю хаотичность, столица обладает элементами имперской власти. Замеченные параллели между Воландом и Сталиным, во времена проводимых которым чисток и террора Булгаков писал свой роман, подкрепляют приведенный выше вывод[422]. К примеру, по мнению Андрея Синявского, Булгаков, на собственном опыте столкнувшийся с деспотичностью Советского государства, в «Мастере и Маргарите» «показал, что советская история вступила в область непознаваемого, в поле действия каких-то демонических сил» [Синявский 2002: 147]. Синявский характеризует Сталина как «чародея, который самой истории сумел на длительный срок придать силу и видимость сказочной фантастики, безумного и кошмарного фарса». Утверждая наличие параллели между Сталиным и булгаковским магом, он заявляет: «Недаром в центре событий в романе Булгакова поставлен сумасшедший дом, в конечном счете охватывающий всю Москву» (там же)[423]. Синявский отмечает, что облеченный властью Сталин стремился восстановить аспекты царского правления и в процессе сумел превратиться «в синоним всего государства и самой жизни на земле» [Там же: 142]. Если принять такое прочтение, то отсылки Булгакова к Риму, вместе взятые, намекают на российскую структуру власти, вероятно еще более запутанную, чем во времена Пилата, но в равной степени «римскую» по своей мощи и ценностям. Устанавливая в своем романе параллели между Ершалаимом и Москвой и намекая еще на связи с современным ему окружением сталинской эпохи, Булгаков изобразил свою собственную Россию – во многих аспектах ставшую преемницей Римской империи времен Пилата.
Слитое Булгаковым воедино изображение пилатовского Ершалаима и советской Москвы оказывается пародией на идею о том, что Россия – это мессианский Третий Рим. В романе оба города скорее напоминают Иерусалим из антиримского Откровения: «и трупы их оставит на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят» (Откр. 11:8). Для Булгакова, помещающего действие древней части романа в Иудею, евреи играют значимую – и, без сомнения, отрицательную – роль в этом надругательстве над возможностью священного Нового Иерусалима. В Ершалаиме священник Кайфа и его соратники иудеи подвергают гонениям Иешуа и не позволяют Пилату простить Иешуа, когда он желает так поступить[424]. Булгаков также отделяет Иешуа от исторических еврейских корней и окружения Иисуса: Иешуа заявляет, что семьи у него нет, хоть и упоминает, что отец его, возможно, сириец и что ученик у него всего один, и тот нежеланный, – Левий, но записанное им, по словам самого Иешуа, совсем не похоже на то, что он на самом деле говорил. В Москве тем временем жизнь Мастера разрушается из-за советских бюрократов от литературы, в одном из ранних черновиков романа четко изображавшихся евреями[425]. В частности, критикующие Мастера – преемники Каифы – нападают на него за попытку
