К чужому берегу. Предчувствие. - Роксана Михайловна Гедеон

«Уложить в постель… Черт возьми, этот бешеный человек именно на это нацелился. Клавьер прав. Причем Бонапарту надо, чтоб об его победе знали абсолютно все!»

Свежий ночной ветер охладил мое пылающее лицо. Я устало отвела прядь со лба, вдохнула полной грудью прохладный апрельский воздух. Мне стало лучше. Я подумала, что мне, наверное, не удастся быть хитрее всех и добиться цели, не потеряв репутации. Изменять Александру с Бонапартом — такое мне даже в страшном сне не могло привидеться, и никакие земли сына не заставили бы меня пойти на это. Я, конечно, могу потянуть волынку еще несколько дней — генерал не слишком ловок в ухаживаниях и не очень представляет, как ко мне подступиться… не будет же он назначать свидания мне прямо здесь, рядом с женой… но потом мне все равно придется резко развеять его иллюзии. На меня, возможно, обрушатся такие гнев и обида, что я не то что имущество Жана — себя саму вряд ли спасу.

Оставался только один шанс: добиться нужных мне решений в ближайшие дни, до того, как первый консул уедет в Итальянскую армию, а потом исчезнуть под благовидным предлогом. Подхватить заразную болезнь, сломать ногу, остричься под корень или стать рябой после оспы — словом, выдумать что угодно, лишь бы он забыл меня и отстал, не оскорбившись. Париж меня уже не интересовал, я не хотела блистать в нынешнем буржуазном свете, здесь слишком спертый воздух для бывших версальских стрекоз…

Возвратив Жану имущество, я уеду в Белые Липы и спасу свой брак. Разве не мое возвращение в поместье имел в виду Александр, когда мы с ним в последний раз беседовали? Хорошо, что он ничего не знает о моих парижских похождениях: подобного авантюризма он никогда не понял бы и своей жене не простил.

— Сюзанна?…

Талейран, прихрамывая, подошел ко мне с двумя бокалами шампанского.

— Я думал, вы хотите пить.

— Да, Морис… но разве что воды! Не нужно вина. Довольно его уже было сегодня.

Он сделал знак лакею выполнить мою просьбу и поставил оба бокала с шампанским на каменный парапет ограды. Лунный свет, льющийся сквозь кроны деревьев, падал прямо на них — преломлялся в тонком стекле, превращал жидкость в расплавленное золото. Было видно, как скользят вверх пузырьки шампанского, — легкие, свободные… А у меня на душе была такая гиря сейчас!..

— Сюзанна, сердце мое, я хотел сказать вам, что…

— Что? — я опустила глаза, ресницы у меня дрогнули. — Что гражданин первый консул слишком разошелся сегодня?

— Да. Это все заметили. И я бы даже рискнул утверждать, что вам не следует…

В очень осторожных, свойственных ему округлых выражениях Морис дал мне понять, что принять ухаживания первого консула было бы для меня ошибкой. В смысле — принять окончательно. Это хорошо, разумеется, что он так увлекся мной, и это даже в некотором смысле удивительно: уже очень давно никто не видел Бонапарта таким разгоряченным и неосторожным. После возвращения из Египта — так точно ни разу. Но уступить его нетерпению было бы неправильно.

— Генерал — такой человек, что никакой женщине не под силу управлять им. Он слишком переменчив и слишком самолюбив. Стать его фавориткой — совсем не то, чего я хотел для вас. У этого положения не будет ни почета, ни даже влияния. Бонапарт, как оказалось, может влюбиться, но, кроме страсти, он испытывает к возлюбленной… э-э, можно так сказать, и неприязнь. Неприязнь за то, что она на какое-то время обрела над ним власть…

— Вот оно что, — протянула я прохладным тоном. — А власти никто над ним не должен иметь, не так ли?

— По крайней мере, он старается этого не допустить. Какую власть имеет над ним супруга? Смехотворную. Но участь любовницы будет куда более незавидной.

Я глубоко вдохнула воздух, стараясь не слишком злиться. От Талейрана веяло сладким ароматом вербены — тем запахом, что всегда напоминал мне о Версале, но, кажется, сейчас даже это обстоятельство не могло успокоить внезапно нахлынувшую на меня злость.

— А что, — сказала я резко, — я выгляжу настолько глупой женщиной, что не понимаю всего этого?

— Мой долг — предупредить вас, Сюзанна. В конце концов, я пригласил вас Париж…..

— Не надо опекать меня, как отец, Морис! — вскричала я разъярившись. — Я приехала в Париж не ради вас. И не ради Бонапарта! И все, что вы мне говорите, нет смысла произносить, потому что лучшей защитой для моей чести является брезгливость, которую я испытываю к вашему первому консулу как к мужчине!

Талейран приложил палец к губам, призывая меня молчать. Но я могла бы поклясться, что в его серых глазах мелькнуло что-то вроде облегчения. Чуть склонившись, он завладел моей рукой и поднес к губам мои пальцы, — в этом его жесте была немалая толика почтительности. Он не жаждал отдать меня своему повелителю, и в его предупреждениях был не только здравый смысл, но и ревность. Морис защищал меня не только как дальновидный человек, но и как мужчина. Как только я осознала это, моя злость схлынула. Бонапарт — да о чем там говорить…

— Меня не очарует ваш протеже, Морис. Никогда. Просто потому, что я люблю своего мужа больше жизни.

— Снова ваш муж, — произнес он со вздохом. — Что ж, в этот раз я даже рад, что ваша любовь к нему будет препятствием к возможным неосторожностям.

Оставив эту скользкую тему, министр сказал несколько комплиментов моему платью. Изумрудное, с вкраплениями золотистого, оно делало меня похожей на русалку и поистине зачаровывало. Великолепное одеяние для вечера!.. Я слушала министра, но улыбалась лишь уголками губ, напряженно думая о своем. И едва он умолк, встревоженно спросила:

— А вам не кажется, Морис…

— Что, моя дорогая?

— Что, проворачивая свои интриги, сами попадете в капкан? Что вы не совладаете с этим хищником? Не научите его прыгать через ваш обруч?

Хитрые планы Талейрана, поначалу, месяц назад, казавшиеся мне столь разумными, нынче казались мне малообоснованными. Логика в них была, конечно, но она разбивалась о доводы моей интуиции. Я ясно чувствовала, что над Бонапартом аристократы не возьмут гору. Это существо какой-то особой природы — честолюбивое, но властное настолько, что на него никто не наденет узду, и меньше всего к этому способны утонченные аристократы…

— Тут вы ошибаетесь, друг мой, — запротестовал министр. — Вы видите его лишь с одной, очень незначительной стороны. Видите как женщина. А мне