Три женщины одного мужчины - Татьяна Булатова

– Я тоже, – тихо произнес Евгений Николаевич.

– Боишься? – с надеждой, что не он один такой, поинтересовался Лев Викентьевич.

– Нет, не боюсь, – отказался вступать в союз Вильский. – Просто думаю. Согласись, странно: все будет, а меня нет. Но где-то же я есть?

– Там. – Левчик ткнул пальцем в потолок, а потом показал на пол. – Или там.

– Не верю я в это ваше «там или там». Что-то же должно существовать для нормальных людей. Понятно, человек не ангел, но ведь и не убийца. Ну, не все, по крайней мере.

– Все, – неожиданно запротестовал Левчик. – Вот, например, моя Нинка. С одной стороны посмотришь – чистый ангел. Прекрасная мать, жена… А с другой – Гитлер. Знаешь, сколько она мне крови попортила, Женек? Сказать страшно.

– И не говори, Лева, потому что ты ей попортил ничуть не меньше, – напомнил Льву Викентьевичу Вильский.

– Вот и я о том же, – затряс головой Рева. – Надо реабилитироваться, а то так с расстегнутыми штанами на суд Божий и отправишься. Представляешь, я, ангелы и Нинон моя в подвенечном платье. Молодая и красивая.

– Тогда тебе, Левчик, не на суд Божий, а в ЗАГС пора, – засмеялся Евгений Николаевич, а потом серьезно добавил: – Я в судьбу верю.

– Хорошее дело, – согласился с ним Лев Викентьевич. – Только какая разница, Бог или судьба?

– Большая, – разволновался Евгений Николаевич. – Судя по мифам, судьбу можно просчитать, судьбу можно предсказать, судьбу можно даже предотвратить, если повезет, конечно. У нее лица нет: спрашивать не с кого. А с Богом разве договоришься?

Левчик настороженно посмотрел на друга.

– Женька, ты же агностик?

– Агностик.

– А говоришь обо всем этом так, будто это существует на самом деле.

– А разве нет? – Вильский достал из кармана отполированный трехкопеечный медяк. – Все, как она сказала: «Три жизни».

– Рыжий, любая цыганка могла тебе это сказать навскидку. Наверняка в жизни любого человека есть особо значимые периоды. Как говорится, длиною или ценою в жизнь. В этом смысле я тоже какую-то по счету жизнь живу. Смотря чем измерять. Если, например, любовницами, то я, Женька, бессмертный. Если детьми, то тут у меня одна-единственная жизнь, и я стараюсь проживать ее так, чтобы у Ленки и мысли не закралось, что ее отец не тот, за кого себя выдает. Мне, если честно, на баб плевать: пусть что хотят, то и думают. А вот перед дочерью хочется быть хорошим.

– Да ты хороший! – заверил Евгений Николаевич друга. – Точно.

– Стараюсь, – волнуясь, сообщил Левчик и тут же добавил: – Но ты мне все равно не нравишься, Рыжий…

– Я и сам себе, Лева, не нравлюсь… А что делать? Третью жизнь живу. Последнюю, так сказать. Другой не будет. Значит, бери и пользуйся. А все равно что-то не так. Вроде бы все так, а на деле – нет, не получается.

– Выброси, Женька, ты эти «три жизни» из головы, – посоветовал товарищу Лев Викентьевич. – И пятак этот выброси…

– Это не пятак, – поправил Левчика Вильский. – Три копейки. Три копейки – три жизни… Скучно мне, Лева.

– Вот те раз, – развел руками Лев Викентьевич. – А мне вот скучать некогда. Хочешь совет, Рыжий? Или ты гордый?

– Я гордый, – надул щеки Евгений Николаевич, – но от совета не откажусь. Валяй.

– Дело себе найди.

– Да я вроде при деле.

– Значит, найди другое.

– Левчик, я тоже в школе учился. Помню: «Цели нет передо мною… Праздно сердце. Празден ум. И томит меня тоскою однозвучный жизни шум».

– А я вот не помню, – признался Рева. – Пушкин?

– Пушкин, – подтвердил Вильский и протянул другу руку. – Пойду. Ты Вовку давно видел?

– Давно.

– Как он, не знаешь?

– Так себе… Мать у него слегла. Зойка болеет. Достается, одним словом.

Развивать тему дальше не стали, было неловко, особенно в свете состоявшегося разговора об избыточном благополучии нынешней жизни. «Надо зайти, – пообещал себе Евгений Николаевич, но слова своего не сдержал. – Что я ему скажу? – Вильский пытался представить встречу со школьным товарищем: – Здравствуй, Вова? Как мама? Как Зоя?» На самом деле Евгению Николаевичу просто не хотелось сталкиваться с чужой бедой. Точнее, он не чувствовал в себе сил, чтобы разделить эту беду с другом.

– Как ты думаешь, Любка, – поинтересовался он у жены, – надо мне идти к Вовчику?

– Зачем? – задала свой любимый вопрос Любовь Ивановна и поставила перед мужем тарелку с рассольником.

– Вот и я думаю – зачем? – промямлил Евгений Николаевич и посмотрел на Любу с благодарностью человека, которого только что освободили от принятия важного решения.

– Ну, сходишь ты к нему. И что? Только расстроишься. Знаешь, тебе и своих бед хватит, наплачешься еще.

И как в воду глядела. Недаром в последнее время Вильский так много размышлял о смерти. Ее дыхание особенно остро ощущалось по ночам. Смерть казалась ему огромной птицей, подобно ястребу, высматривающей откуда-то сверху, кого бы клюнуть. «Хоть бы не меня!» – просил Евгений Николаевич и в панике включал ночник, чтобы достать из тумбочки знакомую монету, напоминавшую ему о последней, третьей, жизни. «Неужели все?» – спрашивал Вильский и внимательно прислушивался к тому, как бьется сердце. Евгению Николаевичу казалось, что оно ленится, пропускает удары, и тогда он брал себя за запястье и щупал пульс, в котором не было ничего настораживающего.

Удостоверившись, что все в порядке, Вильский поворачивался лицом к спящей Любе и с пристрастием изучал ее лицо, пытаясь отыскать изменения, свидетельствующие о том, что жизнь не стоит на месте и неумолимо идет вперед. Но Любка была все та же, как будто время над нею совершенно не властно.

«Значит, не она», – с облегчением выдыхал Евгений Николаевич и, прежде чем выключить ночник, аккуратно поправлял упавшую на Любино лицо светлую прядь. Жена ничего не чувствовала: это был сон абсолютно счастливого человека.

«Тогда кто?» – окатывало тревожной волной Вильского, и он мысленно перебирал кандидатов на роль покойника. Не найдя подходящего, Евгений Николаевич временно успокаивался и засыпал в ожидании рассвета.

Во сне он видел собственную душу. Она представлялась ему многоэтажным домом, где каждый этаж закреплен за конкретным человеком – отец, мама, Вера… Даже у ненавистной Юльки с Ильюшей и то была в его доме своя жилплощадь. Во сне Евгений Николаевич точно знал, что это огромное здание принадлежит ему, но при этом, как ни странно, он не ощущал себя хозяином.

Мало того, Вильскому приходилось сиротливо переминаться с ноги на ногу перед запертой дверью в надежде, что та откроется. Но в лучшем случае ему что-то выкрикивали из-за двери, а внутрь не пускали. И тогда Евгению Николаевичу приходилось подниматься на очередной этаж, а потом – еще на один. И так до того момента, пока не зазвонит будильник.