Мельин и другие места - Юлия Галанина

Олмер поравнялся с Черным Гномом, и тот, не медля ни секунды, вскинул топор в могучем замахе, способном, казалось, раздробить скалу, но так и не нанес удара — меч Эола Темного Эльфа, вынесясь вперед быстрее молнии, пламенной полосой перечеркнул мифриловую броню, глубоко погрузившись в грудь противника.

Над головой грянуло так, словно небо разлеталось на куски от удара самого Эру Илуватара, решившего спуститься в этот несчастный мир. Гном упал беззвучно, а Ол… нет, Он, стоя над телом поверженного врага, медленно произнес какие-то слова, столь страшные и мрачные, что Санделло едва не потерял сознание от звучавшей в них неимоверной Силы. Нечеловеческий голос ломал волю точно лавина тонкие деревца, невозможно было даже помыслить о том, чтобы не подчиниться ему. Вождь стоял и говорил, и плащ его, казавшийся громадными черными крыльями, колыхался в такт словам; а потом Он обернулся, взглянув прямо на Санделло, и горбун упал на колени — на миг среди складок капюшона промелькнуло лицо Олмера, того, прежнего Олмера, но с глазами кого-то другого. И увидев эти глаза, он понял, кто сейчас перед ним, хоть никогда и не видел его, а поняв, заплакал. Слезы катились по щекам, катились глупо и молча, но неостановимо. Что-то глубоко внутри, там, где еще жила нелепая, почти детская надежда, оборвалось при виде этих торжествующих и совершенных глаз, глубоких, словно бездна и мертвых, как его вера. А потом капюшон заполнила тьма, и Тот, Кто Вернулся, спокойно и неспешно прошел мимо плачущего Санделло. Прошел молча, лишь на миг задержавшись возле помертвевшего Отона и негромко произнеся:

— На сегодня хватит. Отводи войска.

Тысячи костров — причудливый узор на агатовом ковре. Тысячи голосов — хор, поющий о смерти и крови, и немного о памяти — памяти тех, чья песня уже окончена. Никто не ждет рассвета, ибо нет его больше, но чего-то ждут. Разлито в воздухе предчувствие беды, столь острое, что, кажется, чувствуешь его кожей, и единственное, что делает ожидание легче — плечо верного товарища.

Воины сидят вокруг костров, передавая по кругу походную кружку. Хазги и ангмарцы, хегги и истерлинги, ховрары и басканы — разные, и все же одинаковые. Кто-то рассказывает соседу о сшибке с неуязвимыми воинами в белых латах, кто-то вспоминает павших товарищей, кто-то и вовсе молчит, погрузившись в свои мысли, но все как один понимают, что что-то готовится. Назревает. Потому время от времени и поднимаются к черному небу тревожные глаза, словно ища у него ответа. Но оно молчит. Молчит недобро — как и положено в недобрые времена.

Тысячи костров — словно свечи за упокой тем, кто греется возле них. Тысячи голосов — один тревожный напев, пронизанный неистребимой надеждой. Таковы уж все люди: пока живут — надеются.

Но что-то готовится.

Что-то назревает.

Санделло пытался пересилить себя и уйти, но ноги словно бы перестали ему подчиняться. Уже который час он стоял у Его шатра, сам не зная, чего ждет. Приказа? Чуда? Смерти? Это было бы, пожалуй, лучше всего, потому как горбун просто не представлял, что делать дальше. Все происходящее перестало иметь смысл, когда от Его руки пал тот Черный Гном. В тот миг сгорела последняя мечта Санделло, и тогда же сгорела их свобода, за которой они и шли сюда. Что будет завтра? Он не знал, да и какое это теперь имеет значение? Исход у будущего один, и остается или покончить с собой, или просто ждать утра.

«Утра, которого не будет».

Странная мысль. Какая-то бесцветная. После боя Санделло словно окаменел, чувства покрылись льдом, не вызывая никакого отклика в душе. Ничто его уже не волновало, даже удушающая волна Силы, исходящая из Его шатра. Он перестал быть его Вождем, став Повелителем и Властелином Средиземья. Да, именно так, хотя Серая Гавань еще не взята. Но это дело времени. Не сегодня, так завтра, не завтра, так…

— Санделло.

Горбун вздрогнул. Его голос! Страшно изменившийся, но все же его голос! На негнущихся ногах Санделло вошел в шатер, невольно ожидая увидеть какую-нибудь нечеловеческую сущность, облаченную в плащ Тьмы, но ничего подобного не было. Олмер сидел возле стола; огонек свечи отбрасывал на стены его колеблющуюся тень, но то была простая тень. На столе лежал небольшой кожаный мешочек и перевязанный ремешком свиток.

Олмер молчал, низко опустив голову, пальцами правой руки барабаня по столу. Санделло заметил, что он впервые за последние месяцы снял перчатки, и… на руке не было Кольца! Неужели он все-таки…

— Нет, мой верный Санделло, — не поднимая головы произнес Олмер. Голос и впрямь был его, хоть и сильно искаженный. — Уже говорил, и снова повторю — назад пути нет. Сейчас Он меня отпустил, но это в последний раз. Завтра все закончится, так или иначе.

Санделло не мог произнести ни слова. Умершие чувства взорвались вулканом, но сказать было нечего.

— Здесь, — Олмер кивнул на свиток, — письмо для Олвэна и Оэсси. От себя добавишь, что сможешь. И позаботься о них. Кроме тебя сделать это некому.

— Мой Вождь, — голос все же вернулся, но как же трудно говорить, — ты опять отсылаешь меня? Я не…

— Нет! Прощай, Санделло. — Олмер все-таки поднял голову. Откинул капюшон, провел рукой по лицу. Чужому лицу, но с его глазами. — Так хотелось победить человеком… Уводи людей, это приказ! Завтра здесь не должно быть ни одного хазга или ангмарца, тебе понятно?

Горбун склонился. Вождь отдал приказ, и он выполнит его, но не потому, что это приказ — потому что это мольба. Завтра, когда Он пойдет на штурм, с Ним не должно быть ни одного человека. Вождь спасает своих людей.

— Завтра в бой я поведу только Нелюдь, — продолжил Олмер, — и ты мне тоже не понадобишься.

Он мог бы возразить ему, но не стал — глаза прежнего Олмера не дали ему этого сделать.

— И еще одно. — Вождь кивнул на мешочек рядом со свитком. — Кольцо. Его ты тоже возьмешь. Больше оно не должно служить никому. Я чувствую — Ородруин вновь ожил, так что ты знаешь, что с ним делать. И убереги от него Олвэна! Не хочу, чтобы моего сына постигла участь его отца. Теперь иди. И поторопись — я не знаю, когда Он вернется.

Олмер встал, отойдя от стола, словно боясь, что не выдержит и наденет Кольцо опять. Санделло не стал медлить, спрятав страшное сокровище в поясной карман. На секунду где-то на пороге слуха раздалось тихое, но полное дикой злобы и ненависти шипение, но тут же исчезло.

Нужно было идти, но горбун медлил. Хотелось что-то сказать, или просто пожать его руку, или по-братски обнять. Нельзя уходить вот так просто, но слов не было, как и желания прикасаться к нему. Санделло чувствовал, что сейчас просто сойдет с ума, но Олмер понял, что творится в душе его самого верного друга. Обернулся, и тихо-тихо, но твердо сказал: