Нежное дыхание смерти - Анна Малышева

А Лера сидела в баре и энергично подбадривала сбившуюся с ног барменшу:

– Давай-давай! Подсчитывай! Сколько там у меня долгов накопилось?

– Я крупных должников в последнюю очередь буду считать, – хмуро отзывалась та. – Что она придумала, в самом деле? Всегда счета собираем в конце месяца, и точка! Так нет – ей сегодня понадобилось!

– Ничего, днем раньше, днем позже! – успокаивала ее Лера. – Считай-считай! А как до меня дойдешь – присчитай к моему счету хорошенький стакан виски с содовой.

Барменша неохотно выполнила ее заказ, и Лера уютно устроилась с высоким запотевшим стаканом в руке. Судя по ее лицу, женщина была совершенно довольна жизнью.

– А как тебе новенькая? – поинтересовалась она между двумя глотками виски. – Ничего, верно?

– Не в моем вкусе, – отозвалась барменша, не поднимая глаз от калькулятора, и Лера мрачно захохотала.

– Эх, подруга! – заявила она, отсмеявшись. – Да нашего вкуса тут никто не спрашивает! В клуб уже подзаборниц принимают…

– Точно, – последовал короткий ответ из-за стойки. Лера, увлеченная темой, продолжала:

– Хоть бы ее в уборщицы взяли или там еще куда в обслугу, а то ведь сразу – член клуба, с билетом и прочими привилегиями!

– Бесплатно, наверное, – прозвучало в ответ. – Как у нее водится.

– Ну, не совсем… – Рыжая сделала слишком большой глоток и поморщилась. – Задаром ничего не бывает на этом свете.

Барменша только хмыкнула и с головой ушла в свои подсчеты. От стойки только и раздавалось: «Что делают!», но относилось это уже, по-видимому, не к поведению председательницы клуба, а к его членам, часто и охотно ужинавшим в кредит, на запись.

Лера прислонилась головой к обшитой атласом стене и погрузилась в нечто, похожее на дремоту. При этом глаз она не закрывала, но очертания стойки бара, головы барменши и тускло горящих светильников становились все более смутными, таяли и расплывались. Сквозь них начинали проступать совсем другие картины.

Вот большая комната с неуютными стенами, выкрашенными казенной желтой краской. Двухъярусные нары, а на нарах – спящие девочки. В спальне темно, только над дверью горит тусклая лампочка. Рядом с ней висит лист бумаги под стеклом. Лера не различает букв, но она наизусть помнит его содержание. Это распорядок дежурства по спальне. Лера знает этот распорядок и ненавидит его. Она ненавидит все: и эти желтые стены, и жесткое холодное одеяло, и девчонок, сопящих на все лады и наполняющих спальню запахом своих нечистых ртов.

Лера лежит, свернувшись калачиком, и смотрит на дверь и на лампочку над дверью. Она хорошо знает, что сейчас произойдет. Лера все хорошо знает. В ее жизни давно нет ничего непредвиденного, в ней все происходит по расписанию – писаному и неписаному. Сейчас откроется дверь и войдет высокая светловолосая женщина в белом халате. Женщина пройдет по рядам между нарами, отыщет Леру, знаком прикажет ей вставать и идти за ней. И Лера встанет и пойдет.

Ей будет холодно в своем фланелевом халатике скучного синего цвета. Лера ненавидит этот халатик, ненавидит свою ночную рубашку, ненавидит свою стриженую рыжеволосую голову. Часто она думает о том, ненавидит ли женщину, которая приходит за ней по ночам? И не может ответить на этот вопрос.

Женщина входит, и Лера встает с постели. Она старается не шуметь, потому что некоторые ее соседки не спят, а только притворяются спящими. Когда Лера выйдет из комнаты, девчонки перегнутся со своих постелей друг к другу и начнут обсуждать ее, Леру, и суку Ларису. Она знает, что, когда вернется в спальню, девчонки начнут издеваться над ней, назовут ее легавой сучкой, а может быть, сделают ей темную. Они думают, что Лера ходит стучать на них. Но Лера не стучит. Лера не легавая.

Она просто идет за женщиной в белом халате, минуя освещенные коридоры, щурясь от яркого холодного света длинных белых ламп под потолком. Она входит вслед за женщиной в небольшую холодную комнату. В комнате стоят застекленные белые шкафы с медицинскими препаратами, две кожаные черные кушетки и письменный стол. Это – «больничка».

Женщина запирает за Лерой дверь и достает из холодильника, стоящего в углу, два подсохших пирожных на общепитовском блюдце, бутерброд с колбасой и наливает ей чаю. Лера молча ест, не благодаря за угощение. Ей не надо никого благодарить, потому что она ничего не делает даром. Лера никого никогда не благодарит, потому что она в конце концов за все платит. Она знает это и поэтому ест спокойно, с сознанием своей правоты. Она очень удивилась бы, если бы ей дали эти пирожные даром. Может быть, она тогда и не взяла бы их. Лера не знает, что бы она сделала в таком случае. Ей никто и никогда ничего не давал даром.

Она доедает пирожные и вытирает крошки с губ рукой. Женщина в это время уже не сидит напротив нее за столом и не смотрит, как Лера ест. Она уже присела на кушетку и расстегнула свой белый халат. Лера встает, потому что все уже съедено, больше тянуть невозможно и пора расплачиваться за угощение.

Она подходит к женщине, которая уже легла. Встает на колени рядом с кушеткой и с минуту молча смотрит на обнаженную грудь этой женщины, на ее круглый белый живот, на ее сильные бедра. Сама Лера кажется совсем заморышем по сравнению с ней.

Женщина приподнимает голову и говорит ей: «Ну?» Только «ну», всего только одно слово, но Лера тут же подтягивается головой к ее бедрам и находит кончиком языка то, ради, чего ее сюда и зовут. Она проникает языком между жестких курчавых волос, дотрагивается до горячих бугорков и ямок, потом начинает помогать себе руками.

Женщина сначала молчит, потом начинает потихоньку стонать. Лера помнит, как в первый раз она услышала этот стон-с удивлением. Она не могла себе уяснить, как она может заставить стонать эту женщину, которой принадлежит страшное право – освобождать от работы несовершеннолетних преступников в колонии или посылать их на ненавистные швейные машинки…

Врачиха с такими холодными глазами, что даже самые отчаянные девки ее боялись, стонала, дергалась и прижимала голову Леры к своему животу, заставляя ее почти захлебываться в горячей слизи, вытекающей из нее.

Скоро Лера поняла, что ее ночное право заставить эту женщину стонать ничего общего не имеет с их дневными отношениями. Она даже не давала ей справки по освобождению от работы, если Лера не была больна. В сущности, она ничего не получала за то, что делала ночью, кроме двух-трех пирожных и ненависти соседок по спальне. Но отказаться было нельзя – да и зачем? Лера чувствовала себя слишком одинокой как в колонии, так и во всем мире.

У нее не было никого. Она сама себе сказала, что у нее нет никого, хотя у нее была мать. Мать! При этом слове у нее начинали кривиться губы. Мать-дворничиха, «лимита проклятая», как она сама себя называла, когда напивалась и не выходила разгребать снег. В такие дни (а их было немало) снег или опавшие листья должна была сгребать Лера.