Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки - Всеволод Багно

— Раз, два, три.

Компания, очевидно, затеяла бег наперегонки. Вот показались и запыхавшиеся мужчины. Фостин продолжала плавать.

Матросы между тем высадились на берег и разбрелись по острову. Я спрятался в густой кроне пальмы.

А теперь я постараюсь точно воспроизвести события, свидетелем которых я был, начиная со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра,— события столь невероятные, что действительности, я думаю, немало пришлось над ними потрудиться... Теперь мне кажется, что истинное положение вещей не таково, каким я описал его выше, и что происходит со мной совсем не то, что мне кажется.

Когда купальщики отправились одеваться, я решил неотступно следовать за ними. Однако скоро понял, что принял неверное решение.

Я уже уходил, когда у бассейна показался густобровый черноволосый юноша. Через минуту в одном из окон я заметил настороженно выглядывающее лицо Мореля. Вскоре он спустился по лестнице. Я был близко и все слышал.

— Я не хотел говорить при людях. Но мне нужно кое о чем рассказать вам и еще нескольким, самым близким.

— Рассказывайте.

— Не здесь,— сказал Морель, подозрительно глядя по сторонам.— Когда все разойдутся, останьтесь.

— Но я буду совсем сонный.

— Тем лучше. И чем позже, тем лучше. Но, главное, будьте благоразумны. Я не хочу, чтобы женщины узнали. От их истерик я сам становлюсь истериком. Прощайте.

Он поспешно удалился. Перед тем как войти в здание, остановился и взглянул назад. Юноша начал подниматься вслед за ним, но Морель знаками остановил его. Засунув руки в карманы и насвистывая какой-то примитивный мотивчик, он стал прохаживаться взад и вперед.

Я попытался разобраться в том, что видел, но что-то мешало. На душе было тревожно.

Прошло минут пятнадцать.

На верху лестницы появился седобородый толстяк, которого я еще не успел упомянуть в своем сообщении. Постояв немного, глядя вдаль, он спустился и остановился перед музеем, взволнованно озираясь.

Вернулся Морель. Разговор их был недолгим. Мне удалось расслышать только:

— ...а если я скажу, что ваши слова и поступки все это время фиксировались?

— Мне все равно.

Я подумал, уж не обнаружен ли мой дневник. В любом случае надо быть настороже. Противиться усталости и не терять бдительности. Не дать застать себя врасплох.

Морель ушел, оставив толстяка в нерешительности. Затем появился вновь вместе с Алеком — юношей восточного типа: черные волосы, зеленые глаза. Все трое удалились.

Показались мужчины и слуги, выносившие плетеные кресла и ставившие их в тени большого, но засохшего хлебного дерева (несколько подобных экземпляров, правда не столь могучих, я видел в одной старой усадьбе в ЛосТекесе). Дамы расселись в кресла, мужчины устроились вокруг, полулежа на траве. Все это напомнило мне родину.

Фостин спустилась к камням. Я просто болен от любви к этой женщине (любви к тому же нелепой, ведь мы ни разу не заговорили). На ней был теннисный костюм; голова повязана темно-лиловым платком. Я представил, как буду вспоминать эти платки, когда Фостин уедет.

Мне ужасно захотелось помочь ей нести сумочку и плед. Я следил издали: вот она положила сумочку на камень, расстелила плед, застыла, глядя на вечереющее небо и море, словно сообщая им свою безмятежность.

Рушилась последняя возможность быть счастливым с Фостин. Я мог бы пасть перед ней на колени, поведать о своем чувстве, о своей жизни. Но я не сделал этого. Мне показалось, что это будет неуместно. Конечно, женщины привыкли выслушивать признания и комплименты. Но было бы лучше, если бы ситуация разрешилась сама собой. Незнакомец, рассказывающий нам свою жизнь, ни с того ни с сего признающийся, что был осужден на пожизненное заключение и бежал из тюрьмы и что в нас — единственный смысл его существования, неизбежно вызовет подозрения. Любой заподозрит тут попытку шантажа с целью всучить «доподлинное» перо Боливара (1783— 1830) или бутылку с парусником внутри. Был и другой вариант: сесть рядом и, глядя на море, тоном простодушного, мечтательного сумасшедшего заговорить о двух солнцах, о нашей общей любви к закатам; выдержать паузу, чтобы дать ей возможность задать вопрос; не спеша рассказать о том, что я — писатель, всегда мечтавший жить на необитаемом острове; признаться, что ее спутники раздражают меня; поведать о своем добровольном изгнании, о болотах и низинах (здесь возможно лирическое отступление об опасностях приливов) и незаметно подвести к мысли: теперь я с тревогой жду их отъезда, того дня, когда я лишусь мирного удовольствия глядеть на нее в сумерках.

Она встала. Я задыхался от волнения, словно Фостин могла услышать мои мысли, словно я ненароком оскорбил ее. Она направилась к расположенному метрах в пяти камню, где оставила сумочку, из которой высовывался краешек книги. Затем вернулась на место и, открыв книгу, положила на раскрытую страницу ладонь и снова устремила взгляд полуприкрытых глаз в сумеречную даль.

Нижнее из солнц закатилось. Фостин встала... я бросился за ней, упал на колени и выкрикнул:

— Фостин, я люблю вас.

Поступить так заставила меня мысль о том, что, быть может, лучшим союзником мне будет вдохновенная импровизация, которую уж никак не заподозришь в неискренности. Какое впечатление я произвел — не знаю. Меня спугнули чьи-то шаги, чья-то большая тень. Я спрятался за пальмой. Дыхание было таким громким и прерывистым, что я едва мог расслышать разговор.

Морель настаивал, что им нужно объясниться.

— Хорошо, пойдемте в музей,— ответила Фостин (это я услышал совершенно отчетливо).

Они заспорили. Морель возражал:

— Я хотел воспользоваться случаем... здесь, где нас никто не видит...

Еще до меня долетело: «будь настороже», «ты не похожа на других женщин», «держать себя в руках».

Могу заверить, что Фостин упорно отказывалась остаться. Морелю пришлось уступить:

— Сегодня ночью, когда все разойдутся, прошу тебя, останься.

Они пошли через пальмовую рощу к музею. Морель говорил не умолкая и размахивал руками. В какой-то момент ему удалось взять Фостин под руку. Дальше они шли молча.

Увидев, как они вошли в музей, я подумал, что надо бы позаботиться о еде, чтобы потом всю ночь посвятить наблюдениям.

«Чай для двоих» и «Валенсия» не смолкали почти до самого утра. Несмотря на свою решимость, я почти ничего не съел. Глядеть на беззаботно танцующих людей, а самому в это время жевать клейкие листья, отдающие землей корни и похожие на тугие клубки толстых ниток луковицы оказалось выше моих сил, и я отважился войти в музей, чтобы раздобыть там хлеба и какойнибудь человеческой еды.

Ровно в полночь я проник в музей через склад угля. В столовой и кладовой была прислуга. Я решил спрятаться и подождать, пока все не улягутся. Быть может, мне удастся услышать, о чем же Морель собирался рассказать Фостин, густобровому юноше, здоровяку и черноволосому зеленоглазому Алеку. Потом я стащу что-нибудь поесть и попытаюсь незаметно выбраться.

На самом деле я не придавал большого значения тому, что собирался сообщить Морель. Мысль о корабле, готовом к отплытию, о том, что я могу так легко и навсегда потерять Фостин, заставляла сжиматься сердце.

Проходя через холл, я увидел призрачный двойник трактата Белидора, который я взял отсюда две недели назад; он лежал на той же зеленой мраморной полке, точно на том же самом месте. Ощупав карман, я вытащил книгу, сравнил: передо мной были не два экземпляра одной и той же книги, а две точные копии одного экземпляра — с расплывшейся лазурной кляксой, словно облако, набежавшее на слово «Perse» [155], с кривой царапиной на нижнем краю обложки... Я говорю лишь о внешнем сходстве... Мне не удалось даже дотронуться до лежавшей на полке книги. Сначала в холле появилось несколько женщин, потом вошел Морель. Пришлось поспешно ретироваться. Пройдя через зал с аквариумом, я спрятался в комнате с зелеными стенами за поставленной углом ширмой. Сквозь щель ширмы мне был виден аквариум.

Тем временем Морель отдавал распоряжения:

— Сюда поставьте стол, здесь — стулья.

Принесли еще стулья и расставили их рядами перед столом, как в конференц-зале.

Было уже очень поздно, когда стала появляться публика. Послышался шум, любопытствующие голоса, одобрительный смех; преобладало сонное благодушие.

— Будем ждать,— сказал Морель.— Я не начну, пока не соберутся все.

— Нет Джейн.

— Джейн Грей.

— Ну и что.

— Надо сходить за ней.

— Разве ее сейчас добудишься?

— Но она тоже должна быть.

— Да она спит.

— Я не начну, пока она не придет.

— Я схожу за ней,— сказала Дора.

— Пошли вместе,— откликнулся густобровый юноша.

Мне хотелось записать этот разговор по возможности точно. Если он звучит неестественно, то в этом виновато либо искусство, либо память. Но тогда он звучал естественно. Глядя на этих людей, слушая их разговоры, никто не смог бы предвидеть того невероятного, отрицающего самое действительность, что произошло потом (хотя бы оно и произошло среди смоляных стволов колонн, на крышке подсвеченного аквариума с плавающими в нем — длиннохвостыми и обросшими слизью — телами мертвых рыб).