День рождения покойника - Геннадий Головин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Закачало. В окошко потянуло подобием свежести. Как по единой команде, пассажиры стали соловеть. То тут, то там, словно подсеченные, падали к груди отяжелелые головы, отворялись натужно пыхтящие рты.
«Вот видишь как?..» — с мужественной усмешкой сказал Жужиков, изо всех сил таращась рыбьими от дремы глазами за окно, но обращаясь к Эльвире. Девушка ответила взором, в котором были и ободрение, и нежная озабоченность.
«Но я не мог не сказать…» — мужественно и устало объяснил он, с трудом приподымая голову, опять павшую на грудь. Девушка посмотрела пылко и преданно.
«Ну и ладно, — успокоился Жужиков, с удовольствием впадая в дремоту. — Будь что будет».
Ощущение свершившейся катастрофы плавно перетекло в чувство беспризорности, неприкаянности. Теперь и в самом деле одни пепелища оставались за спиной.
«Сожрут… — подумал он через некоторое время, с усилием открывая глаза, чтобы определить, где идет электричка. — Плохо, что сожрут втихаря. Задушат в уголке под лестницей… А как было бы хорошо, если бы со скандалом душили! Я бы им высказал! Но — вряд ли. Скандалы нынче — в цене орденов».
Но вот что было странно и чему Жужиков косвенно удивлялся: ни малейшего страха он не испытывал. Предвидел, конечно, впереди множество скучной пакости, которая будет твориться вокруг него. Предвидел много отвращения впереди. Но — страха не было.
Он владел — вот какое было ощущение.
Спроси его, чем именно он владеет, откуда в нем эта безмятежная неуязвимость, — что он мог бы ответить? Да ничего! О чем было говорить? О Чуркине, о нескольких письмах, о нежном женском лице на фотографии?
И все-таки — он уже владел!
«Теперь только так!» — как заклинание повторял он, вновь обретая непонятную бодрость в том, что положение его безвыходно, как ни смотри. Вернее, оно таково, его положение, что выход из него остается только один-единственный: еще раз безнадежную предпринять попытку прорваться туда! —
где, подвластные тайным и прекрасным законам мерности, текли, благородно посвечивая златом и светом, литые веские словеса, сопрягаясь в цепочки фраз, то протяженные, то краткие, которые, сцепляясь одна с другой, перетекая одна в другую, организовывали некий загадочный златокованый объем, солнечным медом сияющий, связной структурой своей напоминающий… ну, например, кусок пчелиных сот, который так и тянуло взять на ладонь и восхищенно рассматривать хитромудрую словесную вязь, насквозь пронизывающую его, внутри которой…
— Следующая — платформа Кукуево!
Жужиков отворил глаза.
Тотчас укорил себя: в такую жару нездорово спать!
Голова была тяжкой, чужой. Лобные кости как бы жужжали от тупой боли.
Все мышцы были полны жгучим ноющим изнурением — словно темная угрюмая вода непроточно загустела в жилах.
Сердце билось мелко и трепетно. Иногда оно словно бы промахивалось мимо ритма, подвсплывало куда-то к горлу. Сразу же трудно становилось дышать.
Дышать и так было нечем, кроме этого густого стекловидного студня, который колыхался по жаркому вагону и в котором отчетливо мешались нашатырная вонь мужских подмышек, запахи едкой горячей женской сырости, еще какая-то тухлость и победительный чесночный дух колбасы, которой без остановки закусывал кто-то на соседней скамейке за спиной.
Жужиков по-рыбьи сделал ртом и тут же пугливо подумал: «Как бы это… — имея в виду сердце. — Накануне… Нет! Нельзя, нельзя! Ни в коем случае! Получится стыдно и жалко: сказал смелость и с перепугу помер. Нельзя!» —
но ему уже вообразилось, как он оползает наземь, цепляясь за решетку ограждения платформы («Нет, нет! — тотчас поправил он себя. — Пусть уж лучше здесь, в электричке. Хоть надежда, что довезут, спасут!»), и начал послушно крениться набок, чтобы бухнуться сначала о скамейку, которая была пуста рядом с ним, а потом, с грохотом, привлекающим к себе внимание, свалиться и на пол, но огромным усилием сумел сдержать себя.
Слава богу, электричка принялась тормозить. «…До чего же медленно! — с тоской и страхом подумал Антон Павлович. — Не дождаться! Неужели не дождаться??» — и слезы вдруг горько подхлынули к глазам. «Как просто! Наверное, то, что сейчас происходит, — правда, потому что этой должно быть очень просто!» — и ужас, тошнота обуяли вдруг его: от обыденной тоски этого полупустого дремотного вагона, от белесой скуки дневного солнца, мутными квадратами лежащего на мелко замусоренном полу. Вот здесь он и должен помереть?..
Он встал.
Старательно перехватываясь за спинки скамеек, пошел — почти побежал — к тамбуру. В тамбуре воздуха не было вовсе.
Двери зашипели. Не сразу, а как бы помедлив в издевательском размышлении, разъехались наконец.
Он выскочил, как вывалился, на платформу в панике, — отчаянно взыскуя распахнутым ртом свежего воздуха! С жадностью уцепился за решетку платформы.
«Пронесло? — с неуверенной радостью подумал он, истово вслушиваясь в глубину себя. — Кажется… Неужели — пронесло?»
(Он часто их видел, пожилых людей, стоящих ухватившись за стенку, за решетку — тихих и от всего мира отчужденных, терпеливо ждущих милости от собственного сердца. Теперь и он был среди них.)
«Ну что тебе еще надо, чтобы ты наконец уяснил?» — спросил Жужиков, когда слабость отхлынула, когда задышалось уже в полную грудь, уже со сладостью, уже с отчетливым ощущением великолепной яркой чистоты здешнего воздуха.
«Погоди… — попросил, слабо усмехнувшись, Жужиков. — Дай просто подышать…»
«В последний раз пытайся! Теперь — ты понял? — нельзя, чтобы все, глупо и просто оборвавшись, ограничилось только тем, что было!»
«Да, да, конечно. Только дай подышать маленько…»
«Это тебе знак был», — подумав, заметил Жужиков.
«Наверное, да…» — грустно согласился Жужиков.
Краем леса по дорожке, мягкой и тихой, он шел к поселку.
После того что он натворил в Москве, после того что случилось в вагоне, он испытывал ужасающее опустошение.
Походочкой шел осторожненькой, старческой, а когда заметил это, — так вдруг пронзительно-сладко вообразил себя именно старичком, именно странничком, бредущим издалека в далеко, легким, сухоньким, совсем свободным от бремени суетных забот, строго сосредоточенным на чем-то таком истинном, что было уже совершенно неуязвимо ни для каких страхов.
Здесь, у края леса, было много простора, но дышалось с усилием. Из солнечно-пестрой чащи тянуло мощным печным жаром. Справа же — над полем — воздух стоял неподвижно и жирно. Дальний край поля был словно бы подернут сизым чадом.
Небо казалось безоблачным. Однако не сыскать было солнца в этом угнетающе слепящем, цвета растопленного сала пространстве, густо скопившемся над и вокруг Жужикова.
«Гроза, что ли? — подумал наугад Жужиков и тотчас обрадовался. — Конечно, гроза!» — обрадовавшись и тому, что сумел разом объяснить для себя всю эту разнообразную тягость, одолевающую природу, обрадовавшись и тому, что быстро и вдохновляюще изобразилось ему при слове «гроза»: этот яростный избавительный треск, этот бешеный ливень, эти молнийные, мстительно-восторженные разряды, а главное — как окончательное избавление — это счастье высвобождения, выпрямления, глубокого, без опаски, вздоха!
«Успеть бы…» — повторял он себе, все чаще прикидывая взглядом расстояние, остающееся до поселка. Старческая слабосильность в теле странно сочеталась сейчас в нем с лихорадкой предвкушения: «Успеть бы! Добраться до дому, немного передохнуть, ну, а там — гроза, а там…»
Он почти уверил себя: что-то будет.
…Добрался. А грозы все не было.
Чаю напился, на диванчике отдышался. А грозы все не было.
Мыкаясь по дому в ожидании грозы, забрел в кабинет. И вдруг, вспыхнув, решил, что надо бы приготовиться к будущей работе: расчистить место на столе, приготовить бумагу, отточить карандаши.
Но одно лишь даже прикосновение к бумаге, исписанной прежде, мгновенно вдруг обессилило его, наполнило злобным и пренебрежительным к себе отвращением. «Вообразил!» — с ехидством сказал он себе, опять наполняясь привычной уверенностью в собственном бессилии. Брезгливо исказив лицо, заторопился прочь.
А грозы все не было. Похоже, обманула гроза. Духота полегоньку развеялась. Даже ветерком, неожиданно хладным, потянуло вдруг.
В небесах заголубело, однако в южной стороне свода по-прежнему царил белесый ярый мрак, в котором угадывались теперь студенистые очертания каких-то облачных грузных нагромождений.
Он был в сарае (непонятно для какой надобности рылся в ржавом хламе), когда ему показалось, что ветром прикрыло дверь. Он быстро поднял голову: на улице внезапно потемнело.
Затем он услышал победно приближающийся ветровой шум.
Березы, по одиночке росшие вдали, на взгорке, качнулись — качнулись вначале охотно и с веселием. Но ветер тотчас с непомерной злобой и яростью ударил в них, согнул в упругую дугу, и по-осеннему бедственно полетели с берез листья.
