Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория - Юрий Вяземский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На том дело и кончилось. И сам понимаешь, как после этого случая к Фениксу стали относиться Семпроний Гракх, Полла Аргентария и Феба-служанка. Не будь тогда рядом нашего поэта, посланная Ливией Ургулания наверняка бы через таблинум прошла в спальню и там успела…
Не договорив, Гней Эдий Вардий опасливо покачал головой и продолжал:
Увидел колесницу
XII. — Случай этот произошел в начале марта — Агриппа как раз праздновал праздник Марса. А на мартовские иды, в день убийства божественного Юлия, Феникс сам ко мне пожаловал… Вспомнил, наконец, о «милом Тутике». Понадобился я ему.
Поведав о происшествии, он схватил меня за руку и с жаром стал доказывать, что в нем, Фениксе, в последнее время удивительным образом обострилось то, что греки называют «интуицией», а мы — «внутренним взором». Он якобы почувствовал и чуть ли не увидел приближение врага задолго до того, как Ургулания вступила в дом Агриппы, и потому не только был начеку, но смог в общих чертах продумать свои действия.
А теперь, утверждал он, внутренний взор его переключился на Юлию. Он, скажем, сидит у себя дома на Виминале и видит, как Юлия в сопровождении Фебы идет по форуму, проходит через Велабр, минует Бычий рынок, и между Тибром и Палатином ее встречает Полла. И Поллу с Фебой он, дескать, видит очень расплывчато, а Юлию — ярко и ясно, вплоть до того, что может определить, какого цвета на ней украшения: черные, голубые или желтые.
«Но ты ведь и раньше так умел себе представлять. Вспомни Альбину», — напомнил я своему другу.
А он оттолкнул мою руку и обиженно воскликнул:
«При чем тут какая-то Альбина! Ту я просто воображал. А Юлию — вижу! Я потом проверял. И Полла действительно встретила ее — ну, не у Тибра, а возле Большого цирка… Но это ведь совсем рядом… И выглядела Юлия почти так, как я ее увидел…».
Он убежал от меня раздосадованный. Но через день снова ко мне явился. И принялся с поистине детским восторгом — а нам ведь уже тридцать один год был! — стал мне взахлеб описывать блестящее остроумие Гракха, его неотразимое обаяние, его деликатную насмешливость, его восхитительную образованность, которая, отнюдь не выпячивая себя, под любое явление, если надо, подведет историческое, философское или поэтическое основание и каждое суждение сопроводит ярким и убедительным примером… Дословно цитирую…
А с Гракха переметнулся на Юлию и стал меня убеждать, что нет в мире прекраснее женщины, что Семпроний ничуть не ошибся, сделав ее своей тайной возлюбленной, потому как рядом с совершенным господином должна быть совершенная госпожа. А Юлия — само совершенство, возвышенное, безупречное, достойное тихого и радостного почитания со стороны смертных. И боги, дескать, сверху любуются на эту прекрасную пару — Юпитер, Марс и Венера, вне всякого сомнения, любуются, — а что до царицы Юноны, блюдущей супружество, она, может, и укоряет слегка за измену, но взоры ее не могут не услаждаться Гракхом и Юлией, настолько они друг другу соответствуют по красоте и уму и, стало быть, божественно принадлежат.
«А я, — признавался мне Феникс, — я Госпожой еще более восхитился, когда она вышла из спальни навстречу злокозненной Ургулании — невозмутимая, для грязи недосягаемая, величественная даже в домашней тунике, в беспорядке одежд и прически еще более прекрасная!.. Я гляжу на них и радуюсь, что мой лучший друг, Семпроний Гракх, такой женщиной обладает и себя ей пожертвовал! — Тут Феникс спохватился и добавил: — Ты только не обижайся! Ты тоже мой лучший друг… Но нами с тобой боги, увы, не любуются».
Вардий снова покачал головой, на этот раз укоризненно улыбаясь. И продолжал:
XIII. — Он ее часто теперь видел, потому что участвовал в каждом свидании, став неизменным спутником Гракха, подобно тому, как Полла Аргентария была спутницей Юлии. Какие конспиративные поручения он выполнял и какими сторожевыми функциями был наделен, мне неизвестно. Но знаю, что Юлия ему теперь всегда ласково улыбалась.
А незадолго до апрельских календ между Фениксом и «Госпожой» состоялся второй разговор.
Гракх с Поллой прогуливались по Велабру, чтобы сначала привлечь к себе внимание, а затем уединиться в одном из домов Семпрония. Феникс же в этом доме поджидал Юлию, которая должна была прийти туда какими-то закоулками и войти с заднего входа.
Юлия вошла в сопровождении Фебы. И тотчас велела своей служанке идти готовить постель. А Фениксу, вопреки обыкновению, не только не улыбнулась, но посмотрела на него с прищуренным раздражением. Феникс покорно склонил голову и собирался ретироваться в прихожую. Но Юлия вдруг спросила, причем голос у нее был одновременно насмешливым и ласковым:
«А зачем ты, поэт, выбрал Медею своей героиней? Она ведь, как я узнала, совершила чудовищное преступление — убила своих детей. И твой Еврипид со своей трагедией провалился».
Фениксу пришлось отвечать, и он отвечал поначалу сбивчиво:
«Да, провалился… Но Медея своих детей от Язона впервые убила только у Еврипида. До него была другая традиция. Детей убивала толпа коринфян, которая мстила за смерть Креонта и Креусы, царя и царевны… Еврипид традицию нарушил… Но, думаю, не только поэтому проиграл. Он, например, совершенно не показал любви Медеи. Только месть и злобу изобразил…»
«А ты что хочешь изобразить?» — спросила Юлия.
«Я хочу написать о другой Медее. Той, которая встретила Язона в Колхиде. Она еще никого не успела убить и убивать не собиралась. Но увидела Язона, вспыхнула и… влюбилась… Я эту любовь хочу… исследовать».
«А как она выглядела? Та, которая еще не успела убить?» — спросила Юлия, презрительно глядя на Феникса, но голосом почти нежным.
«У Аполлония она русая».
«Я, кажется, не с Аполлонием разговариваю. Я тебя спрашиваю о твоей Медее», — сказала Юлия.
«Моя Медея — огненно-рыжая, — не поднимая глаз, ответил Феникс и тихо прибавил: — Как ты, госпожа…».
Юлия приветливо улыбнулась, но дальше заговорила голосом сердитым и раздраженным:
«А что ты, поэт, собираешься исследовать? У Аполлония ясно сказано: Гера и Афина отправились к Афродите, та уговорила своего сыночка Эрота выстрелить в Медею… Боги решили и заставили. Это — не любовь. Это — судьба».
«Да, у Аполлония так… Но я, может быть, вообще обойдусь без богов. Неужели Язон, увлекший за собой столько героев — и среди них самого Геркулеса, — неужели этот бесстрашный воин, рискнувший плыть на край света и взявший на себя совершенно невыполнимую задачу, неужели он сам по себе не заслуживал любви? Или хотя бы жалости — к своей юности, к своему мужеству?»
Как это с ним теперь нередко случалось, Феникс от косноязычия быстро переходил к красноречию и в обратную сторону.
«Жалости к мужеству?.. О чем ты, поэт?» — спросила Юлия.
«О том, что Медея представила, как он нелепо и страшно погибнет, пожалела его и решила спасти».
«Но разве жалость может вызвать любовь?» — спросила Юлия.
«В настоящей женщине — может! А Медея была великой женщиной!» — взволнованно воскликнул Феникс и впервые посмотрел в лицо своей собеседнице.
Лицо это теперь выражало некую смесь насмешливого недоверия и почти ласкового любопытства. И Феникс заговорил еще более взволнованно и витиевато:
«Медея ведь внучка Солнца. А солнце не только жжет и испепеляет! Ласковое утреннее солнце способно пригреть, обласкать, обнадежить, от холода ненависти защитить и из мрака смерти извлечь!.. И от этого солнечного желания, которое в ней от рождения заключалось, Медея сначала пожалела прекрасный росток, затем стала согревать его в своих чувствах и мыслях и незаметно для себя сама стала лучиться и греться, исполнилась животворящим утренним светом, который воспротивился огнедышащему, смертоносному жару ее отца — царя Ээта, властителя полуденного солнца, ненавидящего всё живое!..»
Феникс замолчал, так как от волнения у него перехватило дыхание. А Юлия его разглядывала с той же странной смесью чувств на лице. И произнесла:
«Пышно сказано… Но ты смотри не влюбись в свою Медею! Опалит тебе крылышки».
И, ничего не прибавив, направилась в спальню.
…Скоро пришли Гракх с Поллой. Гракх последовал за Юлией. Полла разместилась у дверей, ведущих в спальню. Феба заняла место в атриуме. А Фениксу поручили дежурить у дверей на Велабрской улице, но так, чтобы все видели, что он дежурит и сторожит.
XIV. — Я много раз наблюдал Юлию издали и несколько раз — вблизи, — продолжал Гней Вардий. — И, забегая вперед, скажу тебе: таких женщин греки называют парадоксальными. А в латыни для них нет подходящего слова, потому что римский характер яснее и прямолинейнее. И Юлия, хотя по рождению была римлянкой и только римлянкой… Ты уже, наверно, заметил, что лицо ее могло выражать одни чувства, а голос — другие, иногда прямо противоположные. И не только голос и лицо вступали у нее в диссонанс. Лоб, например, мог быть сердито нахмуренным, брови — грозно приподнятыми, а глаза, представь себе, излучали ласку. И с этакой-то ясной лаской во взгляде она могла еще и презрительно щуриться… Как-то раз я попросил Бафилла, знаменитого нашего мима, про которого стар и млад говорили: вот истинный сын Диониса и Талии, настолько велик был на сцене и изображал людей так, что родные мать и отец не могли отличить, — я, описав Бафиллу некоторые Юлины выражения лица, попросил их скопировать. Но он лишь махнул рукой и ответил: «Ты, наверное, Юлию имеешь в виду? Нет, сыграть ее невозможно. Я пробовал. Не выходит».
