Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух - Вадим Рабинович

Но урок научения различить софизм и диалектически обоснованную правду был бы незавершенным (и потому недействительным), если бы не завершился Первословом - не стал бы этим словом, не обрел бы в нем свою окончательную и подлинную жизнь - Смысл - и не положил бы в свете истины все виды лжи на воспитанный в вере и обученный диалектике слух, слушающий слово-свет. "Наконец, кто же не знает..." - риторически вопрошает Абеляр. После чего следует, опять-таки со ссылками на Августина (сколько можно? - А можно сколько угодно), филологически чистое различение логоса и софии в игре различающихся синонимически-антонимических отождествлений. София - логос. Именно этот "софийный" логос и есть "величайшая мудрость наивысшего отца, когда она облекается в нашу природу для того, чтобы просветить нас светом истинной мудрости и обратить нас от мирской "любви к любви в отношении его самого". Тогда те, кто таким вот образом учатся, делаются (точнее: их делает "величайшая мудрость наивысшего отца") "истинными христианами и истинными философами". То есть умеющими правильно жить и разумно (правильно) рассуждать. Умение читать текст ради его смысла оказывается просветленным разумом и верой. Мирская любовь пресуществилась в любовь к богу, просветившись "светом истинной мудрости". Как будто без чуда. Только учительско-ученическими усилиями разума. Потому не пресуществилась, а сделалась.

Но... есть и другой текст. И тоже Абеляра: "История моих бедствий". И там, в этом другом, отнюдь не ученом тексте Абеляр обратился от мирской любви к Элоизе к неземной любви к богу. Но только иначе: предательским и зверским оскоплением, а не "величайшей мудростью наивысшего отца". (А Элоиза не обратилась.) Иная, неученая, жизнь стала иным, тоже неученым, текстом. Но автор-то один: Петр Абеляр - влюбленный поэт, несчастный человек, ученый книгочей... (Здесь было бы уместно заметить, что так называемая живая жизнь истории Абеляровых бедствий вовсе не противостоит его же ученой жизни. Она вне ее. Ее маргинальный выброс, что бывало не только в средние века. Вещь, известная всем - прошлым и будущим - временам.)

Как будто без чуда... Но ознаменовано, увенчано, завершено обращение в истинных философов (истинных христиан) через любовь и в "наивысших логиков" через "добродетель разумных доказательств" все-таки чудом, но явившимся не кому попало, а лишь умеющему читать, и сделавшим "свет истинной мудрости" и впрямь видимым: когда святой дух сошел на собравшихся вместе апостолов, над головой каждого из них вспыхнуло по огненному языку, "дабы сообщить им любовь и красноречие на всякого рода языках".

Конечно же, чудо. А борьбу с ним, с этим чудом, - приручение чуда посредством учительского своего дела - Абеляр продолжает, опираясь и здесь на священное Писание. Чем укрепил Иисус Христос веру в себя? - "Не только могуществом чудес, но особенно силой слов" (там же). Христос - пример для нас не только в сфере жизнеповедения, но и в сфере диалектической ученой дидактики ("при помощи разумных доказательств...").

Чудеса чудесами. Но... "особенно силой слов". Знамений чудес может не хватить (чудо есть деяние). Тогда-то должно побеждать словами, но только особым образом сложенными в разумные доказательства. - Умением читать.

Но чудо может быть сотворено дьявольским наваждением (и здесь ссылка на текст Писания). Как отличить божье чудо от дьяволова? Во всяком случае, ученость Абеляра ничего для такого различения не предлагает. Что же до выяснения софизмов, пробравшихся в речь и затаившихся среди обоснованных доказательств, то для всего этого есть наука логики - "наука о доказательстве в рассуждениях", которая особенно важна "для исследования всякого рода вопросов, встречающихся в священном Писании" (и здесь ссылка на Августина).

Так завершает Петр Абеляр этот текст, назначенный стать, как мы бы сейчас сказали, чем-то вроде методологического введения в науку чтения текстов (в том числе священных). Собственное же наставление в этом книгочейском деле, может быть, главном деле всей ученой жизни Абеляра, еще только предстоит. Оно - в трактате "Да и нет", и в частности - в "Прологе" к нему. Вот он, с некоторыми сокращениями (что сокращено - скажу позже):

"Хотя при столь великом множестве слов нечто, высказанное даже святыми, кажется не только отличным друг от друга, но и противоположным друг другу, нельзя необдуманно судить о тех, коими должен быть судим сам мир согласно тому, как написано: "Святые будут судить народы", и опять: "Воссядете и вы, судящие". Да не дерзнем мы обвинять как лжецов или презирать как заблуждающихся тех, о которых сказано Господом: "Кто слушает вас, слушает меня; кто вас презирает, меня презирает". Итак, имея в виду свою собственную слабость, признаем, что скорее нам не хватает благодати при разумении, нежели то, что ее не хватало при написании у тех, кому самой истиной было сказано: "Ведь не вы говорите, но дух отца вашего говорит в вас".

Итак, что удивительного в том, если при отсутствии в нас того самого духа, при посредстве коего это было записано и высказано, а также внушено писавшим, нам не хватает их понимания, достигнуть которого нам всего более препятствует необычайный способ речения и разнообразное значение одних и тех же слов, поскольку одно и то же слово является высказанным то в одном, то в другом значении? Ведь как в своих мыслях, так и в словах каждый из них был весьма плодовит. И так как, согласно Туллию (Цицерону. - В. Р.), тождество во всем является матерью пресыщения, то есть рождает отвращение, то надлежит изменять сами слова по отношению к одному и тому же предмету и не обнажать все посредством общеупотребительных и обычных слов, ибо, как говорит блаженный Августин, все прикрывается, чтобы не обесцениться, и тем более бывает приятно то, что с большим старанием исследуется и что трудней постигается.

Часто также надо изменять слова по причине различия тех, с кем мы говорим, потому что нередко бывает так, что собственное значение слов или неизвестно некоторым или ими мало употребляется. А, конечно, если мы желаем говорить с ними, как и должно для их назидания, то следует больше стараться об их пользе, чем о собственном значении слова, как и учит главный грамматик и наставник в речениях - Присциан. Обращая на это внимание, также блаженный Августин, рачительнейший учитель церкви, наставляя учителя в четвертой книге "О христианском учении", увещевает его обходить молчанием все, что мешает пониманию тем, коим он говорит, и пренебрегать как украшениями, так и собственными значениями слов, если без них ему легче достигнуть понимания "в заботе, - как говорит Августин, - не о том, со сколь великим красноречием он учит, а о том - со сколь великой убедительностью. Усердное стремление пренебрегает иногда более изысканными словами. Почему, - говорит некто, высказываясь о такого рода речи, - ей присуща некая сознательная небрежность". И далее: "Хорошие учителя при обучении должны главным образом заботиться о том, чтобы слово, которое на латинском языке может казаться лишь темным и сомнительным, при произнесении общеупотребительным образом, с целью устранить его сомнительность и неясность, произносилось бы не так, как это делают ученые, но скорее так, как оно произносится неучеными. Ведь если толкователям нашим не претило говорить о кровях так, как они понимали это по существу, применяя в этом случае множественное число, тогда как в латинском языке это слово употребляется в единственном, то почему бы претило учителю благочестия, говорящему с несведущими, произносить скорее ossum, чем os, но так, чтобы они понимали это слово как происходящее от слова ora, a не от слова ossa? Ибо что полезного в чистоте речи, которая не приводит к пониманию слушателя, поскольку совершенно нет надобности высказывать то, что остается непонятным для тех, ради которых мы говорим? Итак, тот, кто учит, будет избегать всех слов, которые не поучают". Так же далее: "Признаком таланта является любить в словах их истину, а не сами слова. Ибо что полезного в золотом ключе, если он не может открыть того, что мы хотим? Или что вредного в деревянном ключе, если он может сделать это, когда мы добиваемся только того, чтобы открыть запертое?"

Кто не знает также о том, сколь безрассудным является судить о мыслях и понимании одного по мыслям и пониманию другого? Ведь только богу открыты сердца и помышления, и он отклоняет нас также от этого самомнения, говоря: "Не судите, да не судимы будете". И апостол говорит: "Не судите прежде времени, пока не придет тот, который осветит сокрытое во мраке и обнаружит помыслы сердечные", как если бы он прямо сказал: "Предоставьте суждение об этом тому, который один только все знает и различает сами помышления". Согласно этому и о скрытых тайнах его образно написано по поводу пасхального агнца: "Если останется нечто, да будет сожжено", то есть если имеется что-либо из божественных тайн, чего мы не в состоянии постигнуть, то да предоставим мы это постигнуть духу, при посредстве которого это написано [...]