Знатный род Рамирес - Жозе Эса де Кейрош

Отходя от зеркала, он наткнулся на Барроло и спросил, охваченный внезапным любопытством:

— Да, Барроло, откуда взялись вы с Грасиньей?

Вчера, за вечерним чаем, решили съездить. Гонсало исчез, не пишет… Грасинья просто извелась от тревоги. Да и он был растерян, когда Гонсало, привезя персики, так внезапно испарился. Ну вот, пили вчера чай, он и подумал, что лошади у них застоялись, и сказал Грасинье: «Поедем-ка завтра к Гонсало, в фаэтоне?»

— И потом, я хотел поговорить с тобой, Гонсало… У меня неприятности…

Фидалго сел на диван и подложил под спину две подушки.

— Неприятности? Что такое?

Сунув руки в карманы коротенькой куртки, облегавшей его круглый зад. Барроло уныло вперился в цветочный узор ковра.

— Как все гадко на этом свете! Никому нельзя верить… Никого нельзя впускать к себе в дом!

Гонсало сейчас же подумал, что сестра и Кавалейро не сумели скрыть свои чувства там, в «Угловом доме», как некогда не умели скрывать их здесь, в «Башне». Он приготовился выслушать излияния бедного Барроло, измученного подозрениями, а может, и видевшего что-нибудь. Но упоение победы отодвинуло на задний план заботы, еще вчера терзавшие его; ему, обретшему отвагу, была теперь по плечу любая житейская неурядица; он ждал без страха — он был уверен, что сумеет вернуть покой в доверчивую душу Жозе без Роли.

— Ну, Барролиньо? — безмятежно улыбнулся он. — Что же с тобой стряслось?

— Я получил письмо.

— Вот как!..

Барроло мрачно растегнул сюртук, извлек из внутреннего кармана объемистый бумажник зеленой кожи с золотой монограммой и с гордостью показал его Гонсало:

— Красивый бумажник, а? Это мне Андре подарил… Наверное, из Парижа выписывал. Монограмма — просто шик!

Гонсало напряженно ждал. Наконец Барроло вытащил из бумажника письмо, судя по виду — скомканное и расправленное снова. Завидев линованную бумагу и бисерный почерк, фидалго уверенно сказал:

— Старухи Лоузада.

И медленно, спокойно прочитал, откинувшись на подушки: «Дрожайший сеньор Жозе Барроло! Хотя друзья зовут Вашу милость Жозе без Роли, вы проявили большую расторопность, приблизив к себе и к своей достойной супруге нашего очаровательного губернатора, сеньора Андре Кавалейро. В самом деле: супруга Вашей милости, прелестная Грасинья, прежде все чахла и бледнела (что повергало всех нас в немалую тревогу), но заметно расцвела и оправилась с тех пор, как наслаждается обществом первого кавалера округи. Ваша милость показали себя поистине заботливым супругом, пекущимся о счастии и здоровии своей прекрасной половины. В отличие от всей Оливейры, мы не считаем этот поступок проявлением иде отизма и приносим Вашей милости искренние поздравления!»

Гонсало спокойно положил в карман письмо, которое днем раньше повергло бы его в пучину отчаяния и гнева.

— Старухи Лоузада… Неужели ты придаешь значение такому вздору?

Барроло залился краской.

— Тебе хорошо говорить! Я всегда питал отвращение к подметным письмам… И потом, этот наглый намек, что будто друзья зовут меня «Жозе без Роли»! Какая гадость, а? Ты веришь? Я не верю. Однако, что ни говори, это бросает тень на моих друзей… Я даже не пошел в клуб. Без роли! Почему? Потому что я не кривлю душой, всем рад, со всеми прост? Нет, если они в клубе зовут меня за глаза «Жозе без Роли» — это просто черная неблагодарность… Но я не верю!

Он огорченно крутился по комнате, сцепив руки за жирной спиной; потом остановился перед Гонсало, который сочувственно смотрел на него:

— Все прочее — такая глупость, такая чушь, что я сначала даже не понял. Только постепенно до меня дошло… Они хотят сказать, что у Грасиньи роман с Кавалейро. Вот что, мне кажется, они хотят сказать! Подумай, какая чушь! И совсем он к нам не часто ходит. С того обеда зашел раза три с Мендонсой, в карты поиграть… А теперь уехал в Лиссабон.

Фидалго чуть не подскочил на месте:

— Как? Кавалейро уехал в Лиссабон?

— Уже три дня!

— Надолго?

— Да, очень надолго… Он вернется только к выборам, к середине октября…

— Так, так…

В комнату ворвался все еще взбудораженный Бенто с кувшином горячей воды и двумя полотенцами. Барроло перед зеркалом не спеша застегивал куртку.

— Ну, Гонсалиньо, я схожу на конюшню, посмотрю, как там мои лошадки. Не поверишь — от самой Оливейры шли рысью, и хоть бы капля пота! Письмо себе оставишь?

— Да, хочу изучить почерк.

Едва Барроло закрыл за собой дверь, фидалго снова принялся рассказывать слуге упоительную историю схватки. Он вспомнил заново все перипетии, изображал прыжки кобылы, показывал взмахами руки, как разил хлыст, сея ужас и гибель… Наконец, раздевшись до нижнего белья, он прервал свой рассказ.

— Бенто, принеси-ка шляпу… Мне кажется, пуля ее пробила.

Они внимательно осмотрели шляпу. Пристрастный Бенто нашел на тулье вмятины и даже подпалины.

— Пуля ее задела, сеньор доктор!

Фидалго скромно отрицал, как и подобает сильным:

— Нет, Бенто, не задела!.. Когда негодяй стрелял, у него дрогнула рука… Возблагодарим господа, Бенто. Особой опасности не было.

Одевшись, он снова взял письмо и перечитал его, шагая по комнате. Да, без сомнения, это работа старух Лоузада. Но на этот раз их злоречие, направленное против бедного Жозе без Роли, не причинило вреда — напротив, принесло пользу, как раскаленное железо, прижигающее рану. Бедняга обратил внимание только на обидное прозвище, данное ему злоречивыми остряками клуба и бульваров. Другую же сплетню, страшную, — о том, как расцвела Грасинья под жаркими лучами любви, — он почти не понял, отмахнулся от нее небрежно, по своему простодушию. Стрела угодила мимо цели; но, пронесшись над головой Барроло, она вонзилась в Грасинью, ранила ее уязвимую гордость, ее чуткое чувство чести и показала бедной глупышке, что имя ее и даже сердце топчут на уличной мостовой грязные ноги старух! Конечно, ее любовь не угаснет от этого унижения — устояла же она перед лицом куда более тяжкой обиды, но, будем надеяться, Грасинья станет осмотрительней, осторожней; теперь, когда Андре уехал и исчезло роковое искушение, в ее душе исподволь, тайком возобладают благоразумие и скромность. Так подлая анонимка окажет Грасинье услугу, послужит ей предупреждением, как грозные письмена на стене. Две злобные старухи думали посеять в «Угловом доме» горе и разлад, а их письмо, быть может, восстановит исчезнувшее было согласие, и (при этой мысли Гонсало потер руки), — такое уж счастливое сегодня утро — зло обернется добром!

— Бенто, где сеньора дона Граса?

— Барышня к себе пошла, сеньор доктор.

Девичья комнатка Грасиньи — светлая, окнами в сад — ни в чем не изменилась за эти годы. Там по-прежнему стояла кровать изящной работы с инкрустацией, прелестный туалет, принадлежавший некогда королеве Марии Франциске Савойской, диван и кресла, крытые бледных тонов кашемиром, на котором прилежная Грасинья много лет вышивала черных ястребов. Наезжая в «Башню», Грасинья любила вспомнить в этой комнатке свои девичьи годы, роясь в ящиках, листая английские романы, стоявшие в застекленном шкафике, или просто глядя с балкона на милые места, на зеленеющие земли, уходящие к холмам Валверде, столь тесно связанные с ее жизнью, что каждое дерево говорило сердцу и каждый укромный уголок был уголком души.

Гонсало поднялся к ней и постучал в дверь старым условным стуком — «это я, брат». Она прибежала с балкона, где поливала цветы (Роза никогда не забывала ее любимые вазоны), и снова воскликнула, не в силах сдержать переполнявшее душу чувство:

— Ах, Гонсало, как хорошо, что мы тут, вместе, сегодня, в такой страшный день!

— Правда твоя, Грасинья, это хорошо. Знаешь, я совсем не удивился, когда увидел тебя… Как будто ты все еще живешь тут и просто выбежала мне навстречу… Вот Барроло я не ожидал! В первую минуту я даже подумал: «Какого черта здесь делает Барроло?» Смешно, а? Наверное, после этой битвы я помолодел, обновился, и мне показалось, что вернулись прежние времена, когда мы с тобой мечтали о войне, об осаде, о том, как мы под знаменем «Башни» поливаем испанцев огнем…

Она смеялась, припомнив героические мечты; потом, придерживая коленями платье, снова принялась за свои вазоны, а Гонсало, прислонившись к перилам, смотрел на башню и думал о том, что с этого дня он теснее связан со славным замком Санта-Иренеи, словно сила, таившаяся под спудом, слилась наконец с древней силой рода.

— Ты устал, должно быть! Ведь это было настоящее сраженье.

— Нет, я не устал… А вот есть хочу. Есть, а главное — пить!

Она сразу опустила лейку и весело отряхнула руки.

— Обед скоро будет!.. Я возилась на кухне с Розой, мы стряпали рыбу по-испански. Это новый рецепт барона дас Маржес.

— Такой же пресный, как он?