Черные люди - Всеволод Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Как, Иваныч?
— Шляхту литовскую к себе больше привлекать — жалованьем да милостью. Шляхтич ведь на милостыню лаком, как муха. Кто хочет тебе служить, тех жалуй. Не хочет кто служить, тех отпускай! Их офицеров к себе переманивать нужно — у короля денег, чу, мало, жалованье давно не плачено.
— А будут они приходить?
— А как же? Куда деваться? И крестить насильно тоже нельзя, кто не хочет!
— А патриарх попов все в войско шлет и шлет, чтобы всех крестить! Души спасти надобно!
Морозов ухмыльнулся:
— Патриарх горяч, государь. Неладно это! Милостью больше-то возьмешь, чем силой.
Не прошло и недели, как у Царева Займища войсковые дьяки прознали и донесли, что вяземские охочие люди прошли уж к Дорогобужу, поляки оттуда убежали к Смоленску, а посадские люди сами сдали Дорогобуж царю.
А пришел царь в Дорогобуж — прискакал сеунчей[96] от князя Хованского да от Шеина: идут вперед.
24 июня скачет опять сеунчей — взяли Полоцк.
Царская рать двигалась все вперед — 26 июня под Смоленском, на реке Колодке, разбили польский отряд. 2 июля сдался царским воеводам Рославль.
Царь уже не шел — летел к Смоленску. 5 июля, на память св. Сергия Радонежского, прибыл он в свою ставку, разбитую для него на Девичьей горе, недалеко от Смоленска. Шатры ставлены были в веселой роще белоствольных берез, листья шумели, сверкали в жарком ветре, прыгали светлые пятнышки по зеленой мураве, по желтым да белым цветкам, как жар горели золотые яблоки на шатрах, золотой орел у царского входа. Кругом сторожа в панцирях, с бердышами приветствовали царя, сымая железные шапки, кланяясь земно.
Царь Алексей сошел с коня на скамеечку, что подвинул ему под ноги ласковый стряпчий Федя Ртищев, прошел в шатер, снял дорожный армяк и в голубой рубахе, с шитым воротом, в синих штанах, засунутых в мягкие сафьянные сапожки, вышел под дубья, велел дать умыться с дороги.
Федор Михайлыч Ртищев слил ему из серебряного рукомойника, подал полотенце с красными петухами — шила царская сестрица Ирина Михайловна. Царь крепко, до красноты, вытер лицо и руки свежим полотном, поправил ворот и кивнул воеводе Большого полка князю Черкасскому Якову Куденетовичу:
— Пойдем, княже, глянем на Смоленск!
Князь, большой, с высокой грудью, в блестящих бахтерцах, черный, скуластый, двинулся легко за государем, нырнувшим под кусты лещины:
— Вот он, Смоленск!
Все вышли к спуску на луг, смотрели из-под руки.
Синей лентой вился Днепр, плыли по нему две лодки, кольцо зубчатой стены с тридцатью восьмью башнями охватывало каменным змеем четыре холма, то подымаясь на них, то сползая в распадки.
— Драгоценное ожерелье русское! — кашлянув в руку, сказал князь Черкасский.
Царь глядел неотрывно — он доселе не видывал еще других больших городов, кроме Москвы. Стены Смоленска вплотную набиты, натолканы домами, среди низких тесовых крыш торчит много чужих — высоких, острых, крытых красной черепицей. Над острыми же башнями церквей четырехконечные латинские крыжи[97]. Под стенами сожженные посады, стены в копоти, синие дымки еще вьются кой-где. Девять ворот под башнями — одни завалены и снаружи наглухо, другие заперты изнутри.
— Годуновское строенье, государь! — раздался тихий голос, рядом с царем вырос словно из-под земли Морозов. — Борис Федорович строил! И назвал он Смоленск — Ключ-город к России.
Бум-м! — ударила царская пушка с зеленой лужайки, плотный белый дымок шаром поплыл к синему небу. Бум-м!
На холме правее города было видно, как мурашами бежали московские люди, что-то рыли посверкивавшими лопатами, выбрасывая на зеленую траву черную землю, подтаскивали круглые, как бочки, плетеные туры, набивали их землей.
— Ин боярин Далматов-Карпов бьет! — говорил князь Черкасский, узенькими глазами следя за дымящимся полетом ядра. — Да мало еще. Эдак не выкуришь. Везут скоро большой наряд![98]
— Сами они передерутся! — отозвался царь. — Как, Борис Иваныч?
Морозов покачал большой головой на тонкой, уже старческой шее в серебряном пуху.
— Так, государь. К тому идет. Только сказывают охочие люди — православных-то из города давно увел король, мало их осталось.
Царь глянул на Морозова. Всегда холоден Морозов, всегда встречу скажет. Стар, должно быть.
— А чего наши роют? — указал государь на копающих землю.
Все смотрели уже на Черкасского.
— А город земляной, государь! — объяснил тот. — Слышно, гетман-то Радзивилл гуляет близко. Как бы не налетел, не помешал нам, как Смоленск обложим да учнем ломовыми пушками бить, ворота ломать!
— Опас нужно иметь! — подтвердил положительно Морозов.
Царь повернулся рывком к Черкасскому.
— Али мы с нашею ратью не одолим, ежели приступим? — спросил жарко он. — Или нам время терять можно?
Вот он, Смоленск, сверкает над синим Днепром в зелени, чужие кресты горят по Соборной горе. Вперед, чего зря стоять! Ишь, толстомясый! Опаса просит Борис-то Иваныч, совсем другой с той поры, как он, царь, за него на Красной площади мужиков худых молил, слезы лил. Нет теперь к нему прежнего уваженья. «Или дядьки царю доселе нужны? Я — царь! Кто против? Патриарх-то Никон тогда, в Новгородском гиле, не испугался, проклял мужиков-вечников, а Морозов теперь всего опасается. Пуганая ворона!»
Войско московское подходило, брало Смоленск в кольцо, переправлялось за Днепр, уходило вперед. Днями у царя толклись воеводы да бояре, дьяки, несли отписки, записывали указы, все чаще подскакивали на взмыленных конях сеунчеи, на скаку размахивая шапками: знали они — получат царскую милостыню за принесенную победу.
А вечерами царь молился у себя в шатре, писал письма либо слушал древних стариков о том, что прошло, да не поросло быльем.
…Было в матушке каменной Москве,Во палатушках белокаменных.Там стоят столы чернодубовые, —
пел старик жидким своим голосом, перебирая струны гусель,—
На столах-то все блюда позлащенные,За столами — лавочки кленовые,На лавках тех воеводушки,Воеводушки все московские.
Царь поднял голову с подушки, посмотрел на старика. Белые, слепые глаза тупо блестели от свечи, под седой реденькой бородой-бороденкой шевелились две длинные складки кожи на сухой шее.
«Про что это он поет?» — подумал Алексей.
…А на стуле на разукрашенномСидит батюшка, православный царь,Православный царь, православный государьДа сам Иван Васильевич!Он не пьет, не гуляет, не прохлаждается,Свесил буйную головушку ко белой груди.Думает он думушку, ее да единую,Об измене ль его, князя Курбского,Перебежчика к королю польскому…
«С чего это он? — думал царь. — Или боярам верить опасно? Эй, пусть Тайный приказ спросит старика: чего он пел?»
И ласково спросил:
— А как звать-то тебя, дедушка?
— Евстигнеем, государь! — остановил пение старик. — Евстигнеем.
— Ну, ступай! Жильцы! Ведите деда!
Старик уходил шатко, переступая тонкими ногами, держась за плечо синеглазого юноши.
Холодная мысль опять явилась, подползла и вдруг уколола легонько в самое сердце. А Никон-то Великий государь. И он, царь Алексей, тоже Великий государь. Двоица! Значит, оба равны. А кто царю равен? Никто! Так он, Никон, бог, что ли?
Московское войско прибывало незаметно, как вода в наводнение, растекалось за Смоленском дальше.
20 июля пал город Мстиславль.
22 июля, в палящий день с грозой, боярин Милославский ввел в царский шатер Могилевского шляхтича Казимира Поклонского. В цветном кунтуше, стриженный с затылка, с хохлом на лбу — под польку, Поклонский вошел перед царя картинно, с рукой на эфесе кривой сабли, топнул ногой, рухнул в земном поклоне.
— Пришел служить государю верой и правдой! — заявил он, лежа на ковре.
Поклонский был первым шляхтичем, и щедро пожаловал его государь. Дьяк Заборовский тут же заготовил указ — быть ему, Поклонскому, московским полковником, на государевом жалованье, идти ему уговаривать своих земляков служить Москве, собрать всех их в его, Поклонского, полк. Вторым воеводой в тот полк назначен был московский дворянин Воейков.
И тут же, гордо подняв брови, указал еще государь: а его, государево, имя писати теперь во всех его, государевых, делах так: «Великия и Малыя и Белые Русии Самодержец».
На следующий же день в полк Поклонского влилось сразу триста человек посадских и шляхетских из сдавшегося города Чаусы, что около Могилева.
Сеунчеи во весь опор, запаляя коней, скакали со всех сторон к царской ставке. 24 июля взяты города Дрисса и Друя. 2 августа пал город Орша, откуда гетман литовский Радзивилл бежал, но был нагнан и разбит. 9 августа воевода Шереметьев взял город Головчин.
