Рассказы и стихи (Публикации 2011 – 2013 годов) - Ион Деген

- Я думаю, Александр Вениаминович, что вам лучше пойти одному. Ведь ваша супруга - не нейрохирург.

- Очень жаль. Без жены я не пойду.

Руководитель посмотрел на Зернова. Он не пойдет. Они за ручки держатся. Черт бы их побрал, этих жидов. Ситуация.

- Нет, вы меня не поняли. Я имел в виду, что вам проще пойти одному. Транспортные расходы и все такое.

- Спасибо. Мне это не в тягость. Просто мы никуда не ходим друг без друга.

Они ушли, пожертвовав обедом. Жертва была существенной, если учесть количество крон в их кошельке.

В клинике Зерновых встретили радушно. Александр выпил с профессором немного коньяку. Штат дежурных врачей находился в операционной, где шла срочная операция по поводу черепно-мозговой травмы. Именно с операционной Зерновы начали обход клиники. Затем профессор и освободившиеся врачи пригласили их пообедать. Радушная атмосфера и выпитый коньяк, усиливший чувство голода, склоняли доктора Зернова принять приглашение. Молчание Виты можно было принять за согласие. Но... не следовало забывать о статусе советского туриста.

Зерновы поблагодарили, деликатно отказались и попрощались с гостеприимными хозяевами, пригласив их во Львов.

До гостиницы не более трех километров. Зерновы решили пойти пешком. Солнце уже село, но было еще светло. Улицы наполнились пешеходами. Сейчас их было намного больше, чем на пути Зерновых в клинику. На мосту через Влтаву они остановились полюбоваться готической симфонией дворцов, соборов и просто жилых зданий на обоих берегах спокойной реки. Но и здесь не следовало забывать, что они советские туристы, которым не рекомендуется отрываться от коллектива. Они ускорили шаг, намереваясь прийти в гостиницу еще до наступления сумерек. Свернув за угол, они увидели забавного старика, вывалившегося из кавярни. Здорово он набрался!

Густые кустистые седые брови под темно-синим беретом. Мокрые свисающие усы, как у моржа. И глаза! Такая затаилась в них тоска, что, казалось, всего алкоголя мира не хватит, чтобы утопить в нем эту тоску.

Зерновы перестали улыбаться, увидев глаза старика. Но реакция их длилась не более мгновенья, потому что старик посмотрел в их сторону, и тут произошло нечто невероятное.

Безысходная тоска мгновенно сменилась таким счастливым сиянием, что старик вдруг превратился в молодого человека. И ни следа опьянения.

Все произошло так быстро, что доктор Зернов с отличной реакцией нейрохирурга не успел отреагировать, когда старик бросился к Вите. Но в оборонительной реакции не было необходимости потому, что все стало предельно ясным.

- Вита, Витусь, деточка моя, кровинушка! Боже мой, как ты похожа на мою сестричку! Две капли воды! – Старик говорил на отличном русском языке с легким иностранным акцентом.

Вита, всхлипывая, уткнулась в его грудь. Александр отвернулся, чтобы смахнуть слезу. Старик обратился к нему, не выпуская Биту из объятий:

- Ну, племянничек, дай-ка я тебя поцелую.

Они стояли у входа в кавярню, еще не в состоянии осознать происшедшего чуда. Первым опомнился дядя Арман:

- Послушайте, детки, мы должны отпраздновать нашу встречу. И не в шикарном ресторане, а именно в этой кавярне. Я благословляю эту партикулярную кавярню. Почему именно я в нее вошел? Почему я предпочел ее десяткам других, мимо которых проходил в отчаянии, что не могу вас найти?

Почему я не выпил на одну кружку пльзенского меньше или на одну кружку больше? А? Я вас спрашиваю. Я умираю от радости, от жажды и от голода. Пошли отпразднуем нашу встречу.

Еще до ужина руководитель группы стал прощупывать у себя пульс. Зачем он отпустил Зерновых? Конечно, в Львове остался ребенок, и Прага, конечно, не Лондон, но зачем ему нужна эта тревога и ускоренное сердцебиение? Тревога стала уже невыносимой, когда Зерновы не пришли на ужин. Куда обратиться? На каком языке? В нейрохирургическую клинику? В полицию? В советское посольство? Ему пока не хотелось впутывать в это дело гида-переводчика. Зачем он отпустил Зерновых? Его беспокойство передалось всей группе, в которой не было евреев, кроме этой всегда воркующей пары. Даже во взаимных отношениях они должны отличаться от нормальных людей. Действительно, нетерпимая нация. Все у них не как у людей.

Руководитель группы все еще размышлял, куда позвонить, когда к гостинице подъехал экскурсионный автобус. После ужина у них была прогулка по вечерней Праге.

Автобус привез их к гостинице ровно в двадцать два часа. Часть туристов уже успели войти в вестибюль, когда оставшиеся перед входом стали свидетелями прелюбопытнейшей сцены.

Из-за поворота, примерно в одном квартале от гостиницы появились супруги Зерновы в сопровождении высокого усатого старика в берете. Они остановились на углу, обнялись и расцеловались со стариком (особенно долго он, естественно, обнимал и целовал доктора Зернову, хотя тут же стоял ее любящий муж, почему-то не выражавший никакого неудовольствия). Зерновы несколько раз оглянулись и помахали старику, а затем быстро направились к гостинице.

Руководитель группы посмотрел на часы. Двадцать два часа двенадцать минут.

Со стопроцентной вероятностью можно предположить, что это время было отмечено в отчетах всех стукачей в группе врачей-туристов, совершавших поездку по Венгрии и Чехословакии.

1981 г.

Встреча

Голдстайны, отец и сын, преуспевающие владельцы адвокатской конторы в Нью-Йорке, заняли свиту в гостинице "Форум". Туристский агент, организовавший поездку, уверял, что нет в Братиславе лучшей гостиницы.

Даниил Голдстайн родился и прожил в этом городе девять лет до того дня осени 1941 года, когда даже небо рыдало, видя, как их семья вынуждена бежать в Будапешт. Сейчас, спустя пятьдесят пять лет, он впервые приехал в родной город.

Даниил умел блестяще излагать логичные построения, завораживая судей и присяжных мягким баритоном. Но никакие усилия не помогли бы ему объяснить, чего вдруг он решил приехать в Братиславу, в которой у него нет ни родных, ни близких, ни даже могил родителей, почему он уговорил Стэнли, тридцатитрехлетнего сына, единственного своего наследника и компаньона, сопровождать его в этой поездке. Не было тому объяснения.

Еще в 1947 году его приемный отец, доктор Голдстайн получил официальное сообщение о том, что родители Даниила погибли в Освенциме. Старшего брата Гавриэля разыскать не удалось, хотя обширные связи доктора Голдстайна предоставляли ему широчайшие возможности.

Солнце уже давно спряталось за домами. Но июльский вечер был светел. Можно было рассматривать город, неторопливо прогуливаясь по быстро пустеющим улицам. Многое Даниил узнавал, приближаясь к дому, в котором родился. Вот он - красивый респектабельный образец барокко начала двадцатого века. Здесь, на четвертом этаже жила семья видного братиславского врача-терапевта доктора Гольдмана. Слева от широкой массивной двери с бронзовыми львами в ту пору была отполированная до зеркального блеска медная табличка с именем доктора.

Войти бы сейчас в просторный подъезд с мраморным полом, прикоснуться к вычурной металлической двери лифта, который до самого бегства из Братиславы был любимым развлечением ребенка. Не надо. А вот гимназия, в которой учился Гавриэль.

Стэнли сопровождал отца, с трудом подавляя скуку. Братислава не производила на него впечатления. Реминисценции отца оставляли его равнодушным.

Воспоминания... Когда в Будапеште их погрузили в тот страшный вагон, ему было почти двенадцать лет. По логике вещей Будапешт он должен помнить лучше Братиславы. Но улицы оживали, воскрешая далекие детские ощущения, и запахи, и звуки. И сразу за этим была боль, и голод, и страх. Их разлучили, как только за ними захлопнулись врата ада. Родителей увели навсегда. И Гавриэля. Рассказывали, что его, крепкого семнадцатилетнего юношу, приставили к печам в крематории. Рассказывали, что несколько работавших в крематории совершили побег. Кому-то вроде удалось спастись. Слухи были смутные, осторожные. Слухи обреченных. В начале декабря он впервые потерял сознание.

А потом? Он не помнит, как их освободили советские солдаты.

Расплывчатые картины в сумеречном сознании прыгали, словно несфокусированные кадры испорченного кинематографа. Он не помнит, каким образом советская больница превратилась в американский госпиталь. Только постепенно, уже к концу лета можно было отличить одну от другой выхаживавших его сестричек.

Медленно, из ниоткуда выползала и становилась понятной английская речь. Он уже мог общаться с этим добрым американским майором, доктором Голдстайном.

Тяжелые темно-красные яблоки пригибали к земле ветви в госпитальном саду на берегу Майна, когда Даниэль на смеси английского с венгерским и словацким рассказал доктору Голдстайну, что произошло с их семьей после бегства из Братиславы. Майор протирал очки и снова надевал их, не произнося ни слова. Перед рождеством доктор Голдстайн демобилизовался и вернулся в Нью-Йорк вместе с усыновленным Даниэлем. Новые родители оказались такими же золотыми, как родные, по которым мальчик долго не переставал тосковать.