Небо и земля - Виссарион Саянов

— От солдат ни на шаг, — сказал он, и все согласились с его словами. Вместе со ста семьюдесятью тысячами людей, одетых в солдатские шинели, находились они на подступах к югу России.

Десятки тысяч человеческих судеб, соединенных войною на этом пространстве, были подчинены особому укладу, и армия жила своим собственным бытом, — у нее была уже своя история, свои легенды, свои излюбленные герои, и все чаще говорили солдаты о предстоящей борьбе за мир.

Выработался в армии и свой особый язык; различия говоров быстро сглаживались: вятские не подсмеивались над калужскими, а украинские песни знали ярославцы и владимирцы. Фронтовое братство становилось более нерушимым и верным, чем кровное братство, отношения между людьми складывались по-особому, по-новому, а быт начинался даже и на передовых позициях, всюду, где обживал человек землю — хоть на день или на два.

Авиационные отряды жили своей обособленной жизнью, и летчики мало знали о планах командования. В то время на юго-западном фронте происходили большие события.

Командование девятой армии разрабатывало тогда план вступления в Буковину, откуда открывался путь в самое сердце лоскутной австрийской империи.

С некоторого времени начало казаться летчикам, что армия готовится к решительным и крупным наступательным операциям, хотя истинный размах их еще не был никому известен.

Все чаще давали летчикам задания. Теперь летчик, вернувшийся первым, после посадки не уходил с аэродрома: его волновала судьба приятелей. Особенно заботлив был Быков, — казалось ему, что дерзкая отвага Глеба и отчаянная храбрость Тентенникова сулят им неприятности в воздухе; хитрить оба не очень умеют, а без хитрости в бою трудненько приходится.

— Не был бы таким смелым, лучше бы летал, — говорил Быков Тентенникову, но волжский богатырь только ухмылялся в ответ. Перед посадкой обязательно выкидывал Тентенников какие-нибудь веселые номера. Особенно любил он воздушную клоунаду — показ того, как летает несмелый и неопытный летчик.

— Вот погоди, — говаривал он Быкову, — кончится война, обязательно поеду по городам, буду показывать воздушный цирк… Весело будет.

— А еще веселее будет тому, кто соберет твои кости, когда ты разобьешься, — сердито отзывался Быков.

Тентенников обижался, отходил в сторону, и Глебу приходилось мирить их.

— Чудак, Петька, — говорил Тентенников, примирившись со своим несговорчивым другом, — у меня своя планида, как старики говорят. За меня опасаться нечего: ведь и в школе, когда мы учились, сам, без учителя, впервые в небо поднялся…

Они мирились, вместе пили чай с сухариками, и снова начиналась обычная дружная жизнь.

Предчувствие близких перемен жило в отряде: по проезжим дорогам и проселкам тянулись бесконечные обозы, переходили на новые места артиллерийские дивизионы, и поговаривали даже, что отряд переведут ближе к передовым позициям.

Однажды приехал в отряд на легковом автомобиле Пылаев. Его спутницей была Мария Афанасьевна, сестра милосердия, которую видел Быков в пылаевской летучке.

Гости допоздна засиделись в халупе Васильева, потом, когда зажглись огоньки в мастерских и ангарах, пошли гулять по полю. Васильев оживленно беседовал с Марией Афанасьевной, вел ее под руку, а Пылаев шел позади мелкой вихляющей походкой, будто нарочно отставая от них, чтобы не подслушать чужого разговора.

Обратно в тот вечер уехал только шофер, гости же остались ночевать у Васильева.

Рано утром Быков пришел в ангар и увидел медленно прохаживающегося по полю поручика.

— Лечу сегодня с Пылаевым, — сказал Васильев. — Соскучился без неба.

Быков удивился:

— В такую-то рань?

— Раз надо — ничего не попишешь.

Оглянувшись, Быков увидел Пылаева, дремавшего на бревнах, — лицо его было изжелта-серое, словно у него всю ночь проболели зубы; сидел он как-то неудобно согнувшись.

После отлета Васильева Тентенников принялся рассказывать Быкову о своих неладах с командиром отряда. Хотя объяснение было путаное, длинное, но Быков понял: злило поручика, что простой человек, не очень грамотный, смолоду вечно боровшийся с нуждой, но самонадеянный и дерзкий, стал знаменитым летчиком. На Тентенникова нельзя было воздействовать грубым словом или начальственным окриком. Он умел постоять за себя, — а Васильев требовал от подчиненных безответности и лести.

«Глеба он из-за Наташи не любит, — подумал Быков, — Тентенникова за то, что он бывший солдат, меня же терпит только потому, что у меня слава и много друзей среди летчиков…»

Он чувствовал, как и у него самого растет неприязнь к Васильеву: поручик принадлежал к тем людям, которые умеют портить настроение окружающим. Вокруг него витал какой-то дух недоброжелательства, — самое хорошее настроение подчиненных он мог испортить едким замечанием или злобной придиркой. Пока он был в отряде, летчики и мотористы чувствовали себя плохо, ссорились из-за пустяков. Уезжал Васильев — и все веселели, и работа спорилась, и отношения между людьми становились лучше.

…Из полета Васильев вернулся один, без Пылаева. Тотчас послал он за Быковым делопроизводителя отряда.

— Завтра в разведку. Вылетаете парой. Сами решайте, кто будет вторым. А мой полет… Да что говорить — один такой за сто нужно засчитывать, — многозначительно сказал Васильев.

Лететь на втором самолете вызвался Глеб.

Тентенников обиделся.

— Может, глупой назовешь мою обиду, я тоже хочу полететь с тобою, — сказал он укоризненно Быкову. — Глеб обязательно первым суется…

Назавтра утром Быков и Глеб собирались в полет. Тентенников тоже пошел вместе с ними на аэродром и смущенно кряхтел: очень сердило его, что с Быковым летит не он, а Победоносцев.

Быков поднялся первым. Вслед за ним взлетел Глеб.

Самолеты шли рядом. Скосив глаза, видел Глеб невдалеке быковский моноплан.

Первое время Глеб слишком был занят полетом и не наблюдал за тем, что делается внизу, на земле.

Ветер относил самолет влево.

Глеб взглянул вниз, — горы дымились, словно курились вулканы. Стало весело и легко на сердце, — внизу начиналась Буковина.

Они летели над местами, где недавно шумели бои; теперь проселки и долины были безлюдны.

Впрочем, нет, это только казалось Глебу: вглядевшись внимательней, он увидел тени, скользившие по узким дорогам, и пожалел, что не может смотреть в бинокль, как наблюдатель, сидевший сзади.

Тени двигались медленно, — части противника направлялись на восток…

Над зелеными холмами враг обстрелял самолеты. Летчики шли теперь на высоте в полторы тысячи метров.

Снизившись, они уже не увидели следов шрапнельных разрывов. Глеб снова скосил глаза на самолет Быкова. Человек, летевший сегодня рядом, был лучшим его другом. Какие бы испытания ни ожидали обоих, их жизни связаны вместе, разрубить их товарищество сможет только смерть…

Они пролетали над зеленой горной страной, над бурыми скалами, над холмами самой причудливой формы… Все время ловил себя Глеб на том, что подбирает сравнения: та гора похожа на верблюжий горб, и в самом деле горбится она над обрывом долины, словно вот-вот скатится вниз. Озеро, притаившееся неподалеку, кажется круглым, как колесо, — еще немного, и покатится оно вдогонку самолету…

Наблюдатель протянул Глебу записку. «Внизу артиллерия противника», — прочел Глеб.

Самолет Быкова шел теперь впереди.

Вскоре из-за озера, как из-за набежавшей волны, скользнула длинная тень. Сразу увидел Глеб нарядный маленький город, раскинувшийся на отлогих холмах.

Черновицы…

Снова небо поплыло в разноцветных разрывах шрапнели.

Самолеты сделали круг над городом и полетели обратно по старому маршруту.

Летели быстро, и Глеб вспомнил слова русского конструктора, сказанные еще до войны: «Дайте аэроплану скорость, и мы пустим в воздух вагоны».

«Мы люди того поколения, о котором через триста лет будут говорить с завистью, — думал Глеб, — ведь мы были чуть ли не повивальными бабками новой техники… Давно ли люди еще мечтали об аэропланах, на полет сбегались смотреть, как на чудо, а теперь без воздушной разведки не обходится уже ни одна большая военная операция… При Петре Великом новый флот начинался… Может быть, и наши самолеты сохранят со временем, как мы сохраняем теперь петровский старенький ботик?..»

Он думал о предстоящем бое, о друзьях и врагах, только о Наташе старался не вспоминать, словно боялся, вспомнив о ней, выпустить ручку. И острая боль утраты снова мучила его, как горький запах полыни, доносившийся, казалось, с далеких русских полей…

Вдруг он увидел метрах в четырехстах вражеский самолет. Он посмотрел в другую сторону. Еще два самолета.

Что ж, сегодняшний полет кончится боем… Наблюдатель бросил записочку: «Противник».