Кремлевский опекун - Александр Смоленский

После коротких процедурных вопросов, один из которых сводился к тому, почему медлит с ответом судмедэкспертиза Насти Уфимцевой, судья Зуева демонстративно повернулась к адвокатам подсудимого:

– Теперь защита может приступить к повторному допросу свидетеля Добровольского. Как я вам и обещала, Борис Фиратович. Если у вас, конечно, не изменились планы на этот счет.

– Не только не изменились, а, если можно так выразиться, даже усугубились, ваша честь.

Он пристально окинул взглядом каждого из присяжных. Все же досадно, что не явился Духон, ему надо бы видеть это зрелище...

На самом деле Духон был в зале, точнее, в кинобудке над залом, куда его в очередной раз тайком привел киномеханик. Такое «зрелище» он не мог позволить себе пропустить. Просто решил особо не светиться, дабы адвокат не играл перед ним спектакль, а как можно плотнее занялся Добровольским. Сегодня действительно могло многое решиться.

Защитник широким жестом пригласил Добровольского на свидетельское место.

Опекун выглядел холодным и невозмутимым. Все дни, пока шел процесс, он сидел в первых рядах, словно каменное изваяние. Во всем его облике сквозила абсолютная уверенность, что никто из сидящих за его спиной, да и вообще никто из этого паршивого городка не найдет в себе мужества и силы посмотреть ему прямо в глаза и высказать то, что о нем думает. Даже эта дамочка-судья и поблескивающий лысиной прокурор старались максимально обойти стороной всё, что хоть как-то затрагивало его личность и биографию. Только молодая дурочка адвокатша, каким-то образом раскопавшая, что он был женат, заявила об этом вслух! Идиотка! Сработала на руку лишь местным сплетницам – те тут же засуетились, распустили языки. Не беда. Он по-прежнему оставался для всех загадкой. Для всех. Но только не для себя. И пожалуй, не для этого молодящегося московского защитника, который, судя по поведению, что-то знает. Иначе зачем потребовался его повторный допрос?

Добровольский внешне не выказывал эмоций, однако невозмутимость давалась ему отнюдь не так просто и легко, как могло показаться со стороны. Мерзкий процесс! Он еще много лет назад махнул на себя рукой и втиснул потаенные чувства, которые называют угрызениями совести, в плотный кокон с толстыми стенками. Однако с возрастом глухие защитные стенки стали утрачивать прочность, прошлая жизнь давила все сильнее и сильнее, напоминая о старых грехах.

Дети... Дима и Настя... Пожалуй, с ними связана его главная ошибка. Напрасно он согласился и ввязался во всю эту историю. Он никогда не предполагал, что так сильно к ним привяжется и где-то в глубине души затеплится давно погасший уголёк нежности и любви. В какой-то роковой момент он вдруг осознал, что не только два этих несчастных, с детства лишенные родительской заботы и ласки существа, но и он сам обрел давно забытое чувство дома и семьи. Его огрубевшая душа постепенно оттаивала под их доверчивыми взглядами, и тогда ему искренне хотелось о них заботиться. Иногда он даже ловил себя на мысли, что как отец гордится ими. А ведь поначалу, когда его втравили в эту авантюру, он был убежден, что ему вполне достанет черствости и цинизма. Он отнюдь не считал эти качества недостатками, скорее, достоинствами, крайне необходимыми человеку в его положении. Оказывается, не рассчитал, переоценил себя. Во всяком случае, по отношению к Диме и Насте внешняя невозмутимость и сухость с каждым разом требовали от него все больших внутренних усилий. Как-то даже он едва сдержался, чтобы не покаяться и не рассказать им правду. Остановило лишь то, что он и сам до конца не знал правды и своими откровениями мог лишь навлечь на них беду.

– Свидетель Добровольский, вы готовы к ответу? – словно гром с ясного неба, вернул его из воспоминаний в зал суда голос Бахтина.

«Почему такая странная постановка вопроса? К ответу, а не к ответам, например. Что он хочет этим сказать? Неужели именно к ответу?!» – пронеслось в голове отставника.

– Возражаю, ваша честь, – пришел ему на помощь прокурор Гришайло. – Защита, видимо, забыла, что перед ней свидетель, а не подсудимый. Что значит – «к ответу»?

– Поддерживаю, – немедленно отреагировала Зуева. – Прошу защиту изменить формулировку вопроса.

– Прошу прощения за невинную оговорку. Конечно, я интересовался готовностью свидетеля к ответам на мои вопросы, – быстро согласился Бахтин, отлично сознавая, что цель его достигнута. Добровольский все прекрасно понял. Знал бы, что ничего конкретного на него у адвоката нет... Бахтин порылся в документах и, обращаясь больше к присяжным, чем к Добровольскому, сказал: – Позволю себе процитировать некоторые документы данного процесса, прежде чем перейти, собственно, к допросу свидетеля: «Передайте, пожалуйста, заключение судебному приставу, мне хотелось бы с ним ознакомиться, – это я цитирую вас, ваша честь. – Так... наличие необходимой жилой площади... санитарные нормы...» Вас тогда некорректно перебила моя коллега, Екатерина Черняк. Цитирую ее: «Для оформления опекунства не обязательно было забирать Уфимцеву из детдома. Есть ли в материалах дела объяснение органов опеки по факту направления ребенка, к тому же девочки, на новое место жительства к одинокому мужчине? Поясню, чем вызван вопрос. Владимир Андреевич указал в ходе следствия, что давно развелся и что, строго говоря, у него не было не только никакого опыта воспитания детей, но и, в общем-то, он никогда не имел полноценной семьи. Было ли должным образом учтено данное обстоятельство?» Цитирую прокурора: «Гражданин Добровольский представил безупречную характеристику с последнего места работы. Она тоже приложена к делу. Я могу передать». «Не надо, – сказали вы, ваша честь. – Суд не сомневается в безупречности характеристики. Я поддерживаю вопрос защитника. Известно ли обвинению, чем Добровольский сам мотивировал свое решение?» «Ну, чем-чем? – это я снова цитирую товарища прокурора. – Естественным желанием скрасить одиночество, создать наконец семью». «Другие всю жизнь тратят, чтобы получить опекунство, а тут...» – эта реплика моей помощницы тоже зафиксирована в материалах данного процесса. Она вроде бы не требовала ответа. И вы, коллега, напрасно не развили тему. – Бахтин мимоходом пожурил Екатерину Черняк. – Жалко, что тогда меня еще не было в процессе. Однако именно эта реплика, когда я ее случайно отыскал в дни вынужденного простоя, изменила весь мой дальнейший подход к делу, – возвысил голос Бахтин.

Судья и прокурор непонимающе переглянулись. Мол, вы понимаете, в чем дело? Наконец Зуева нашла в себе силы спросить:

– У защиты появились новые факты?

– Именно так, ваша честь, – мгновенно отреагировал Бахтин. – У меня теперь есть основание сомневаться в безупречности морального облика господина Добровольского.

– Это голословное обвинение! – вскочил Гришайло. – Хотя почему я вообще должен оспаривать чей-то бред? Добровольский всего лишь свидетель по делу, его нет необходимости от кого-то и от чего-то защищать.

В отличие от гособвинителя судья Зуева явно насторожилась. Она отлично помнила тот день, когда возникла коллизия, которую только что озвучил адвокат. Она и тогда понимала, куда клонит Бахтин.

– Суд слушает вас, Борис Фиратович.

– Это я хотел бы послушать свидетеля Добровольского, каким образом и за какие такие заслуги ему удалось дважды получить столь трудно добываемое в нашей стране право опекунства?

– Отвечайте, пожалуйста, суду, свидетель, – доброжелательно попросила Зуева. Она почему-то уже заранее жалела бывшего офицера.

– Одиночество – не самая лучшая штука, – неопределенно ответил Добровольский. – Поэтому и подал заявление в органы опеки с просьбой о возможности сначала усыновления ребенка, а потом и удочерения.

– И вашу просьбу сразу удовлетворили? – язвительно спросил защитник.

Бахтину во что бы то ни стало необходимо было деморализовать свидетеля, дать ему понять, что защита располагает некими фактами, которые, впрочем, сам опекун отлично знает.

– Потребовали документы, как положено в таких случаях. Изучили. Разрешили.

– Допустим. Но что за странность – искать себе детей в Уфе, в Ставрополе? Можно подумать, что в Москве или в Подмосковье нельзя было подыскать детишек...

За этим на первый взгляд странным разговором настороженно следили все присяжные. У них сразу напрочь пропало сонливое настроение. Гришайло незаметно покусывал ногти, что для тех, кто его знал, говорило о растерянности прокурора. Только, пожалуй, Духон в аппаратной киномеханика безмятежно следил за виртуозными действиями защиты.

Добровольский медленно поднял голову и с тревогой посмотрел на сцену, где сидел непонятно почему чужой, настороженный Димка. Его Димка. Потом перевел взгляд на Настю, словно вмурованную в кресло, и умоляюще заглядывающую ему в глаза.

Ни он, ни конечно же дети еще недавно не предполагали, как может все обернуться. Даже не допусти он рождения их ребенка, отыскался бы другой повод. До всего при определенном желании можно докопаться. Ведь когда он спрятал Диму с Настей в заброшенной деревне, и то их мигом нашли. Разве от них скроешься?! Только кого тут винить? Сам кругом виноват. А этот адвокат молодец, видно, все же потянул за нужную ниточку. Добровольский против собственной воли уважительно взглянул на Бахтина. Когда тот добился, чтобы заседание суда стали откладывать одно за другим, Добровольский истолковал это по-своему. У него даже отлегло на душе, затеплилась надежда. Он-то надеялся, что неизвестно откуда взявшаяся столичная «звезда» спасет мальчишку, используя очевидные прорехи в деле. Но, оказывается, Бахтин пытался зайти с другого боку. На самом деле он все это время «копал» под него и только под него. Неужели докопался? Добровольский понял, что адвокат угадал его мысли. Отвечая взглядом на взгляд, Бахтин мысленно говорил ему, подсказывал, умолял, чтобы опекун не таился, отказался наконец от тяжеленной ноши, которую сам же на себя и взвалил. И тем самым спас детей. Не с помощью адвоката, не с помощью экспертов, не с помощью судьи или присяжных, а исключительно сам!