Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Евгений Фридман, сын одного преуспевающего врача, был славный малый моего возраста; он считал себя композитором — по той причине, что ему не хотелось учиться. Он кое-как перебивался благодаря урокам, которые давал детишкам богатых родителей. Ибо в Ковно было немало богатых семейств, которые не хотели отдавать детей в общедоступные школы, так как их не устраивала там среда, в которую их дети попадали. Поскольку смешанное население Ковно состояло из литовцев, поляков, русских, евреев и некоторого количества немцев, то и школы там представляли собой настоящий Вавилон. О какой-либо чистоте забыли и думать. Немудрено, что многие родители старались держать своих детей от таких школ подальше.

Под деятельностью композитора Евгений Фридман понимал главным образом производство сладеньких вальсов. Но и это дело у него не слишком спорилось; над своим «текущим» вальсом он работал, по его признанию, уже с полгода. Однако его робкие ученицы млели, слушая, как он наигрывает мелодии собственного изготовления.

Поначалу мы играли с ним в шахматы, по многу часов каждый день. Партнер я был не слишком благодатный, потому что играл страшно скучно. Как верный почитатель теории, я стремился строить игру по науке и нередко думал уже в дебюте по четверти часа над каждым ходом, что, естественно, выводило противников из себя. Только лет в сорок я отрешился наконец от этого педантизма, уснастив свою игру перчиком темпераментных авантюр.

А Фридман, напротив, был игрок опрометчивый, вот он чаще всего и проигрывал. И тогда уж его ариям отчаяния не было конца.

Однажды ему пришла в голову мысль представить меня одному знакомому с ним семейству — вдове с кучей детишек, которым он преподавал музыку. Хозяйка, очень красивая и энергичная женщина, владела немалой недвижимостью и фирмами в разных концах империи, даже в Харбине, то есть в далекой Маньчжурии у нее была какая-то фабрика.

Ее старшая дочь, Елена Павловна, была любимой ученицей Фридмана. Белокурая, несколько меланхоличная особа кукольного вида, смазливая и деликатная, и, конечно, с целой ротой поклонников. Фридман, должно быть, рассказал им обо мне и расписал мои писательские таланты, и стоило мне у них появиться, как я тут же стал предметом поклонения этого маленького кружка. Всем импонировали мой, еще не утративший лоска гардероб и мое дворянское «фон», к которому многие относились с излишним пиететом. Некоторые в этом кругу так и обращались ко мне — «господин фон», как иногда говорят «барон» или «граф». Со мной и позже такое несколько раз случалось, правда, в основном за пределами России.

Когда я читал в этом кругу стихи своих русских друзей или свои собственные, то возникала самая благоговейная тишина, я был явно возведен в ранг мэтра. А к этому привыкаешь так быстро! И самое ужасное в том, что и сам начинаешь верить в свою исключительность.

Эта история, однако, имела тот недостаток, что я в качестве знаменитости и шевалье был обречен на расходы, которые были мне не по карману. Правда, мое пребывание в Ковно, рассчитанное на сравнительно короткое время, оплачивал мой отец, однако непредвиденные расходы в этот тесный бюджет никак не влезали. Но сил от них удержаться у меня не хватало, так что голова шла кругом в раздумьях о том, у кого бы еще одолжиться; кажется, не было знакомого, которого бы я не подверг сей военной контрибуции. Я делал долги, как майор, — так у нас говорят о тех, кто берет в долг, не имея представления о том, как и чем он сможет расплатиться. У меня тоже не было такого представления. Кошелек даже одного знакомого полковника из гусар я облегчил на сто пятьдесят рублей.

Блондинка Елена была очень мила. Уже в скором времени ее подружки стали косо поглядывать в мою сторону, а ее мамаша изобретать трюки в духе Боккаччо, чтобы растащить нас в разные стороны. Так, она вдруг заявила однажды, что ей непременно нужно съездить в Новгород, где у нее громадная лесопильня, чтобы посмотреть, что там и как, и убедиться, что управляющий ее не обманывает. А в такой поездке она нуждается в защите надежного мужчины. И не соглашусь ли я ей в этом помочь?

Мне такое предложение показалось лестным, и, конечно, я был готов ее сопровождать. И хотя ее дочь кисло смотрела на эту затею, на другой день мы уехали.

По дороге мать с большим искусством играла роль влюбленной женщины, я охотно втягивался в этот опасный флирт, и вот дело дошло до того, что она объявила о своей готовности поселиться вместе со мной в Москве, где у нее тоже есть две фабрики, — лишь бы я оставил в покое ее дочь. Она знает, что Лена не раз навещала меня в отеле. А репутация дочери ей дороже всего.

Лена и в самом деле бывала у меня с визитом, но не трогать порядочных девушек и относиться к ним, как к сестрам, было моим само собой разумеющимся правилом, хотя это-то как раз и привязывало ко мне таких особ. Об этом я и сказал ее матери, которая все никак не хотела поверить, что между мной и ее дочерью действительно не было ничего «такого». Потом вдруг настроение ее переменилось, и она стала умолять меня жениться на ее дочери, потому как где же еще найдешь теперь такого мужчину.

Однако и этого я не хотел. Как ни очаровательна была девушка, но в свои двадцать три года я не собирался жениться. Разговор с ее матерью кончился перебранкой.

В Новгороде же я помог этой деловой женщине вывести ее управляющего на чистую воду, и это настолько возвысило меня в ее глазах, что она не обинуясь предложила мне жениться на ней. Тогда я как мультимиллионер одним махом избавлюсь от всех забот, а поскольку я значительно моложе ее, то и впереди у меня будет немало хороших дней.

Насколько же странно выглядит картина мира в подобных женских головках! Я не удержался, чтобы не посмеяться над ней — слишком уж дико было ее предложение. Но, отказавшись, я еще больше вырос в ее глазах. Право, то было презабавное путешествие, полное неожиданных поворотов. Но когда мы через две недели вернулись в Ковно, последовало самое удивительное. Ни с того ни с сего она вдруг стала обращаться со мной крайне холодно, сверху вниз, осыпать насмешками и наладила дело так, что ее дочь не могла отныне и шагу ступить без присмотра. Несмотря на это, Лене все-таки удавалось тайком заглядывать ко мне. Но вскоре после моего отъезда она вышла замуж за богатого поклонника.

В начале июня я получил наконец приказ прибыть в летний военный лагерь недалеко от Ковно для прохождения окончательной медицинской комиссии. Оставив чемоданы у Фридмана, я отправился туда на дрожках.

В лагере меня засунули в полковой лазарет, где выдали жалкую робу, как больному, и отвели матрас на деревянном полу. Жуткий больничный рацион ограничивался перловой кашей. После обеда меня отвели к врачу, которому я должен был объяснять, каким образом я оказался в лазарете. Он вызвал нескольких коллег, чтобы устроить с ними консилиум. Собственно консилиум должен был состояться на следующее утро, а пока я должен был пить с ними чай и рассказывать о жизни в Петербурге и Германии. Они пригласили меня и на ужин. Кончилось тем, что двоим из них я прочитал свой перевод «Руслана и Людмилы» Пушкина. Полнозвучные стихи Пушкина я декламировал, таким образом, при свете керосиновой лампы в самом неприхотливом полевом лазарете, задрапировавшись как элегантным плащом своей больничной накидкой.