Ола - Андрей Валентинов

Мне?!

Хотел переспросить (видать, ослышался – или сеньор Новерадо оговорился). Поздно! Только свет факелов перед глазами – неровный, теплый. А после и он пропал.

Тьма!

Черная, ледяная, могильная – подступила, окутала, в горло забилась…

Так почему же мне не страшно?

– Жалко мне тебя, Гевара! – вздохнул фра Луне. – Ведь живой ты человек, и душа у тебя христианская. Как же тебя не пожалеть, сын мой!

Все там же мы – в подвале. Да только брат Луне опять переменился. Вчера путал, за язык ловил. А вот сегодня – жалеть принялся.

– Погибнешь ты, сын мой. Сам погибнешь – и душу погубишь!

Вот-вот заплачет! И горбун, тот, что перышком чиркает, тоже головой качает. И ему, видать, жалко меня, грешного.

– Ведь люди мы все, сын мой. Даже распоследние еретики – тоже люди. А разве ты еретик, Гевара? Оступился ты, конечно, сильно оступился, так ведь молод ты, есть еще время покаяться, о душе своей бессмертной подумать…

И носом шморгает – видать, слезы говорить не дают.

– Ведаешь, сын мой, что ждут тебя муки сугубые, лютые. Растерзают твою плоть, огнем сожгут. Отчего же не покаяться тебе, сын мой? Одно слово скажи: грешен! Скажешь – и спасен будешь. Понимаешь, Гевара, всего одно слово!

– Понимаю, – кивнул я. – Грешен, святой отец! Даже подпрыгнула жердь от слов моих. Высоко – чуть ли не до потолка самого.

– Признался, признался! Грешен! Грешен! Признался! А горбун даже язык высунул – до того старается, мои слова записывает.

…Да только вчера им надо было меня про грехи спрашивать. Здорово тогда меня прижали! А вот сейчас – поздно.

Или не поздно все же?

– А теперь кайся, сын мой. Кайся! Все, как на духу, как на исповеди святой!…

Потер руки фра Луне, уселся поудобнее, локтями в скатерку уперся:

– Кайся!

И вновь кивнул я, задумался.

… То-то и оно – подумать дали! А ведь просто все получается. Хотел бы меня падре Хуан убить – давно бы прикончил. Или сам Эрмандаде свистнул, или на плаху отправил – за Костансу зарезанную. Но ведь не убил, не отправил.

Значит?

Нужен я! Уж не ведаю зачем, да только нужен. Ему ли, не ему – но требуюсь. Оттого и напугать решил – до смерти самой. Напугать, на поводок крепкий взять. А потом и явиться – как Тот, о котором ребята с Ареналя рассказывали. Губи душу, Начо, ежели не погубил еще!

Так чего ждать-то?

Поглядел я на жердь, что передо мною расселась. А чем этот фра Луне меня безневинней? Я в Авиле нагрешил, он – в Касалье. Да только я вроде как жизнью рисковал – своей. А этот…

– Я – королевский шпион, падре. Три года назад меня приговорили к смерти за морской разбой. Дон Хуан де Фонсека, архидьякон севильского собора, из петли меня вытащил, на себя работать заставил. На себя – и на Ее Высочество…

Покосился я на жердь поганую. Слушает? Ну, слушай, слушай!

– Много чего я сотворил, падре, а про одно всенепременно сказать должен. Покаяться в смысле.

– Кайся!!!

Аж на табурете подпрыгнул. Еще бы! Не каждый день исповедь королевского лазутчика слушать доводится. Небось уже ногами сучит он, падре Луне, к начальству своему бежать торопится.

Прикрыл я глаза, задумался на миг. Ведь все правильно, Начо? Пожил бы еще, конечно, не отказался…

И увиделось – тоже на миг, на малую песчиночку, что из ампольет сыплется: каменные зубцы, черная тьма вокруг – и худая лобастая девочка, шагающая в никуда – на каменные плиты, в адское пламя, на вечные муки. А ведь и в гареме сарацинском живут, и в любовницах королевских – тоже. Живут, не тужат…

– Три месяца назад, фра Луне, королева узнала, что в городе Авиле готовится мятеж против его светлости герцога Бехарского. Ведомо вам, наверно, что в давней вражде семьи Трастамара и Бехара. А посему падре Хуан, Эспио Майор королевский, приказал мятежникам этим помочь – укорот чтобы герцогу дать. Первое дело – порох да бомбарды доставить, да не просто – в тайне великой…

Чисто рассказывалось, словно кто другой перед столом этим стоял – сеньор Рохас или даже бакалавр тот, что моему рыцарю стишата писать помогал. Гладко слова скользили, легко. И на душе моей грешной легко стало.

…Вот и я шагнул, сеньорита Инесса!

Поскрипывало перышко, шевелил ушами фра Луне, сыпал я всем тем, что башку мою за эти месяцы забило. Ох, и много же всякого: имена, клички, цены в эскудо и цехинах [61], лазутчики наши в Оране и Фесе…

– Водички бы мне, святой отец!

Кивнул послушно. Сам поднес – не побрезговал. Глотнул я – хорошо!

– Все ли записали, фра Луне?

А чего спрашивать? Вон, горбун уже который лист переворачивает!

Повел я плечами, словно груз тяжкий скинул, поглядел на жердь эту дурную:

– И все ли понятно, святой отец? Вновь закивала жердь, радостно так:

– Поистине все, сын мой! Однако же должно бы тебе покаяться и в чем ином, пусть и в маловажном: посты, скажем, не соблюдал, перед распятием святым креста не сотворил. Грех не велик, зато в Трибунале с понятием отнесутся…

Неужто не догадался? А ведь точно – не понял. Ну, дурень!

Улыбнулся я прямо в рожу его мерзкую, улыбнулся, хмыкнул:

– Так ведь вы уже покойник, фра Луне. И каждый, кто в бумаги ваши нос сунет, – тоже мертвяк. Так что поздравляю вас, подохнувши!

Моргнул он, все еще сладости всей не раскусив…

А ведь не только жердь эту с горбуном в придачу падре Фонсека к Петру святому отправит! Всех отправит, кому о делах тайных королевских узнать придется – на свою башку глупую.

Поглядел я в потолок темный да и свистеть принялся. Не просто так – песенку одну старую. Еще в Астурии я ее слыхал, пели мы ее с дружком моим Хуанито. Жалостливая такая, про то, как моряк с побродяжкой подрались.

После пьянки дело было,Подрались – и за кинжалы,Был моряк на руку быстрый,Кишки выпустил бродяге.Только смотрит: возле ухаВроде родинка темнеет,И знакомая такая.Испугался, ахнул – поздно:Он узнал родного брата,С кем когда-то разлучился,А теперь – толкнул в могилу.Ох, и грустно песня пелась!И сейчас мне грустно стало:Два покойничка дурныеНа меня глядят-дивятся,Отчего, мол, рассвистелсяЕретик в подвале темном?Оттого свистит, что понял:Там, где нет свободы жизни,Там свобода смерти есть!

Только в селде я наконец не выдержал – расхохотался. Ну когда же такое было: одна фратина зеленая у другой бумажки исписанные выдирает, чуть ли не жевать их пытается, а другая кулаками машет – не дает? А тут и парни в ризах подскочили – и давай руки за спину вертеть. Не мне, понятно, жерди этой – фра Луне.

А не жри протоколы Супремы, болван!

А как потащили его к двери – завопил, забил ногами…

Махнул я рукой – что с него взять? Горбун-то еще глупей оказался. Им бы вместе, втихаря, бумаженции эти спалить…

Так ведь, поди, все листы пронумерованы да печатью скреплены!

…А ежели завтра к повару-весельчаку потащат – на дыбу подвешивать – и его за собой уволоку. Много у меня историй про дона Хуана де Фонсеку, архидьявола севильского, ох, много! И про него, и про Ее Высочество…

Оглядел я селду, словно в первый раз увидел. Эге, а дыры-то уже нет! Быстро заделали…

Значит, и тебе амен настал, Хосе-сапожник. А чему дивиться, ежели вокруг его сиятельства де Кордова Смертушка так и порхает? Небось посулили дюжину реалов за младенца того несчастного…

Впрочем, не только ему, сапожнику Франко, амен – мне тоже. Все простить могут Белому Начо – и цыганку зарезанную (хоть бы для порядку ее помянули!), и ересь всякую. А вот что проболтался, секрет королевский не соблюл – да еще какой секрет! – тут уж пощады не будет.

Ну и ладно!

Достал я из щели, что между камнями змеилась, булавку с камешками – в первую же ночь спрятал, не дурак – на ладони подкинул.

Хоть бы объяснил мне кто, с кем в Анкоре познакомиться пришлось? С кем по Севилье так славно гулялось?

…А пусть и не объясняют даже. С хорошей девчонкой гулялось! С той, для которой не разбойник я, не бродяга – рыцарь. Белый Идальго Игнасио Гевара!

Неужто за такое умереть жалко?

А вот платок с узлами – его я над дверью пристроил. Способ старый да надежный. Обыскивать придут – ни за что вверх коситься не станут.

Жаль, слова не сдержал, в собор севильский не отнес, к алтарю святому. А теперь уже и относить некому.

…И вспомнилось вдруг, как говорил мне во сне старый дон Хорхе: «Кто душу свою погубит…»

А ведь и вправду!

«Тебе решать, Игнасио. Тебе!»

Трудно первый узел поддавался, будто не из шелка он – из камня цельного. Зубами цеплял его, ногтями…

Дальше – легче пошло. Словно кто-то когти убрал, выпустил. Каждый узел – все проще и проще. И то верно, лиха беда начало!

…И в самом деле! Ежели один смертный грех не простится, то чего с семью делать? А ведь я без всякого платочка – по уши. Даже ежели последний месяц припомнить. Сколько душ в Авиле погибло? А по чьей вине?

И цыганка эта проклятая, Костанса Валенсийка – тоже на мне! Хоть и не жалею, а все равно – душа живая. Значит, и за нее гореть придется. Ведь не из ненависти ее порешил – от страха, а это, считай, еще хуже.