Новый мир. № 7, 2002 - Журнал «Новый мир»

Стало: «Наутро матушка, Аркадий Иванович и Никита пошли в гимназию и говорили с директором, худым, седым, строгим человеком, от которого пахло медью. Через неделю Никита выдержал вступительный экзамен и поступил во второй класс…»

Предисловие О. Н. Михайлова примечательно многим: и присущим этому критику личным до интимности отношением к перипетиям биографий русских писателей, и меткими наблюдениями над текстом, и острым словом, и тем, увы, что оно в значительной части объема состоит из цитат, самоцитат и раскавычек, как, например, из все того же комментария И. Векслера и И. Сермана («тем самым из сюжета романа выключена линия Бессонов — Акундин», «инженер Струков из анархиствующего циника превращается в обычного злобного обывателя» и др.). Самое точное из наблюдений О. Н. Михайлова — над примерами мелкой, но целенаправленной «антирелигиозной» правки 1925 года как «измены общему замыслу, если учесть, откуда Толстой позаимствовал название своего романа». Сугубо прав автор предисловия, обращая внимание читателя на блестяще сформулированную и даже «прощенную» Буниным искреннюю «способность ассимиляции» со средой обитания как ведущую черту натуры А. Н. Толстого. В своих статьях об А. Н. Толстом Михайлов прилежно, с обилием цитат и опорой на мысли, издавна следует за Буниным. Есть и неточности: рассказ Толстого называется «Четыре картины волшебного фонаря», а не «Четыре стороны…», образ революционера Гвоздева не улучшен, а вовсе отброшен (впрочем, и сам Михайлов то говорит о «переработке» Гвоздева, то заявляет, что тот вовсе выброшен из текста).

Книга проиллюстрирована Геннадием Новожиловым, на мой вкус, далековато от стилистики Толстого. Лучшими иллюстрациями к «Хождению по мукам» остаются многочисленные законченные и незавершенные (1952) рисунки и акварели рано ушедшего из жизни художника В. М. Свешникова, а к «Детству Никиты» — К. И. Рудакова (1936). Зато эссе Геннадия Новожилова «Портрет по окончании пира…» выше всяких похвал, настолько точен здесь художник, выступающий в роли читателя, исследователя и одаренного литератора.

Книга издана в серии «Проза века. Лучшие писатели в иллюстрациях лучших художников». Не место обсуждать замысел и состав (Юрий Поляков в одном ряду с Буниным и Булгаковым), но выбор «берлинской» редакции романа А. Н. Толстого для подобной серии не кажется удачным. Второе пришествие текста требовало полноценного академического или хотя бы тщательно откомментированного издания, с устранением немалого числа опечаток и даже несуразностей (Сапожков — то Петр Петрович, то Сергей Сергеевич и т. п.). Тогда для тех читателей, кому интересна история русской литературы 20-х годов, издание могло бы представить куда большую ценность, чем случилось теперь с безадресной перепечаткой.

Саратов.

В советском поэтическом зоопарке

Дмитрий Галковский. Уткоречь. Антология советской поэзии. Псков, 2002, 399 стр

Писатель Дмитрий Галковский несколько лет бойкотировал отечественный литературный процесс, обидевшись на хамскую критику своей книги и современные литературные нравы. Мне, продубленному двумя десятилетиями самиздатского подполья, его негодующие сетования[32] показались, честно скажу, чрезмерными. К тому же у Галковского человеческое, слишком человеческое постмодернистски перемешано с игровым, и, безоглядно сочувствуя ему, можно, пожалуй, попасть впросак. Исповедальное и провокативное находятся у него в двусмысленной и опасной связке. В силу чего его простодушие, верней, прямодушие порой берется читательским сознанием под подозрение даже в самых патетичных местах. Галковский хотел бы видеть в людях лучшее, часто подозревая их в наихудшем. Но тогда непонятно, с какого бреху ищет у них сочувствия. Нечего и искать, если не доверяешь. И уж тем более, когда сам бываешь не добр, чего ждать добра от коллег по литературному цеху: они и доброго загрызут.

…Происхождение этой книги по-своему замечательно. «Мой отец, — рассказывает в предисловии Галковский, — на протяжении пятнадцати лет (с конца 40-х по начало 60-х) собирал библиотеку советской поэзии. Потом он это дело забросил, стал сильно пить и умер от рака, прожив всего пятьдесят лет. Психологически мне было очень трудно выбросить 500–600 книг — книг, никому не нужных, никчемных, загромождавших полки, но как-то мистически связанных с отцовской жизнью, такой же, в общем, никчемной и всем мешавшей. И я решил по крайней мере оставить книги с дарственными надписями авторов и с многочисленными отцовскими пометками. Вот здесь, выуживая их из общей массы, я стал все более внимательно вчитываться и даже вырывать для смеха наиболее понравившееся. Постепенно на столе накопилась целая кипа вырванных листков. Прочитав ее подряд, я понял, что тут просто и в то же время полно и ярко дана суть советского мира, и, что самое страшное, я вдруг впервые ощутил тот слепящий ветер, который дул отцу в глаза всю жизнь и во многом и свел его в могилу».

Так что данная антология по определению не претендует на полноту, в ней не хватает многих и многих увенчанных лаврами асов-соцреалистов; но и продукция рядовых иванов бездомных, «малых сих», достаточно впечатляюща.

Галковский назвал антологию по-оруэлловски «Уткоречь»: «В идеале должна была быть создана речь, производимая непосредственно гортанью, без включения мозга. Эта цель отражалась в слове „уткоречь“, означающем „говорить так, как крякает утка“» («1984»).

…Задолго до «1984» с его «уткоречью», однако в провидческом предчувствии подмены культуры цивилизацией, Баратынский писал Плетневу: «Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия».

«В поэзии, — утверждал Достоевский, — нужна страсть, нужна ваша идея, и непременно указующий перст, страстно поднятый».

Злой пародией на два этих творческих положения великих людей является литературная деятельность авторов «Уткоречи». Да, поручение, но идеологическое: от властей, от «потребителя». Да, страсть, но имитируемая, наигранная, заемная: идеологически распалить себя и выдать что-нибудь яростное, от чего мурашки бегут по коже. Вот Я. Смеляков грозит, например, в стихотворении «Натали»:

Уйдя — с испугу — в тихость быта,живя спокойно и тепло,ты думала, что все забытои все травою поросло.Ан нет:Детей задумчиво лаская,старела, как жена и мать…Напрасный труд, мадам Ланская,тебе от нас не убежать!То племя честное и злое,тот русский нынешний народи под могильною землеютебя отыщет и найдет.

Есть и «указующий перст», но поднятый не по собственному почину, не в целях утверждения независимой истины, а по партийной указке:

Мы чувствуем зрачки враждебных глаз,

Из-за кордона целящихся в нас.

«Советский строй — ведь это строй души!» — заканчивает свое стихотворение 1951 года Е. Долматовский. По-своему замечательное определение. Советский строй со всей его гулаговской гнилью, лицемерием, нищетой и материалистической догматикой — и есть строй души советского стихотворца.

Настоящее стихотворение — откровение, плод вдохновения. Стихотворные поделки «Уткоречи» — как правило, плоды небескорыстного механического усилия. Здесь все — наигрыш, симуляция. «Книга, — утверждал Пастернак, — есть кубический кусок горячей, дымящейся совести». Задача поэзии — «это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас». Советская же поэзия в массе своей — именно полное, тотальное искажение голоса жизни, чем она бодрей — тем жутче, мертвее. Читаешь — и делается совестно за саму человеческую природу. «Может быть, потому / Мы и мир так особенно любим, / Ну а если уж драка — / Не покажем ни пяток, ни спин, / Знаем мы, что на волчьем, / Даже самом матером зубе / Никогда не ломается / Русский березовый дрын» (И. Тихонов, 1951).

В Отечественную войну, видимо, тема взяла за горло, и возникло немало сильных стихотворений (звучавших особенно проникновенно, когда они становились песнями). Но большинство авторов гнуло прежнюю линию. В. Сикорский в 1942 году написал, к примеру, стихотворение «Первая любовь»:

С парнем на военные деламолодая партизанка шла.Парень незаметно для людейлишнюю гранату выдал ей.А она, лишь стих в лесу привал,в кобуру к нему, пока он спал,сунула, подкравшись в темноте,полную обойму для ТТ.

Много любопытного и в разделе антологии, метко озаглавленном Галковским «Лырика». Тут у В. Осинина в 1957 году зазвучали вдруг прямо-таки нотки Афанасия Фета:

Рано в садике стало темно,Я давно тебя жду не дождусь.Обломали сирень. Под окномПоселилась вечерняя грусть.Обломали сирень. СкорейЯ бы руки им обломал!Я впервые тебя под нейМайским утром поцеловал.

А С. Смирнов хвастался в те же годы: