Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

Гул Французской революции не умолкал. В Париж и из Парижа, из Петербурга летели письма, полные жалоб, стенаний, неясных ожиданий и просьб. Какой сгусток страстей, какая пылкая жажда свободы, сколько любви и оправданий, ненависти и доносов! И депеши, депеши… Александр Строганов – сыну в Париж, русское посольство – в Министерство иностранных дел, Симолин – Екатерине II, Поль, Жильбер Ромм – старому графу…

Письма Поля первых месяцев полны сыновней любви, о Париже писал он в спокойных, прохладных тонах. Но постепенно события все более захватывали. Ромм вовлек его в газету «Друг народа», в члены Якобинского клуба, в Национальное собрание.

С Теруань де Мерикур – Тери – он был неразлучен… Была ли она влюблена в Поля? Скорее, он вписался в ее планы – ей лестно, что русский граф рядом с ней и с революцией. Недаром одна девушка из их компании написала: «Очер не мог устоять перед чарами беспутной Юдифи, тем более опасной для русского юноши, что в любви она была холодна, в противоположность неистовству своих политических взглядов».

Ранние половые связи, распущенность, смелость, экстремизм – всё вливалось в революцию.

Как торжествовала Тери, когда возглавила шествие в Версаль! Из русского посольства в тот день полетело письмо в Петербург: «Новое восстание, трагические и гибельные последствия которого неисчислимы, повергло Париж и Версаль в ужас… Женщины хотели ворваться в апартаменты королевы, против которой они, по-видимому, имели злодейские намерения».

Об этом стало известно и старому графу Строганову. Впервые, кажется, он перепугался. Как человек, верный Екатерине II, он сразу написал письмо в Париж Жильберу, письмо вкрадчивое, деликатное, можно сказать, в извинительном тоне:

«Любезный Ромм, я давно противился той грозе, которая на днях разразилась. Сколько раз, опасаясь ее, я просил Вас уехать из Парижа, совсем выехать из пределов Франции. Право, я не мог яснее выразиться. Вас не довольно знают, милый Ромм, и не отдают полной справедливости чистоте Ваших намерений. Признано крайне опасным оставлять за границей и, главное, в стране, обуреваемой безначалием, молодого человека, в сердце которого могут укорениться принципы, не совместимые с уважением к властям его родины… Говорят, что вы оба состоите членами Якобинского клуба, именуемого клубом Пропаганды, или Бешеных. Буря, наконец, разыгралась, и я обязан отозвать своего сына, лишив его почтенного наставника в то самое время, когда сын мой больше всего нуждается в его советах».

Конечно, лишиться Ромму такого ученика, как Поль, было настоящим ударом. Ответное письмо его выдержано в сухих, официальных тонах. Ромм объяснял нежелание покинуть Францию заботой о воспитании юноши, он надеялся сделать его «правоверным сыном Революции».

Увы! Все повторяется на свете, и приметы бунтов сходны. Не напомнит ли нечто знакомое нашим любезным читателям отрывок из письма современницы Павла и Ромма: «Юность любит перемены. Я, как и эти господа, с головой ушла в революцию. Мы читаем вместе все газеты и говорим только о государственных делах. Бабушка смеется над нами. Она ничего не понимает в политике и высмеивает все, что мы говорим…»

Санкт-Петербург приходил от таких вестей во все большее волнение. Императрица уже знала о «неподобающем поведении» юного Строганова, она недовольна отцом, а на парижских донесениях написала резолюцию:

«Читая вчерашние реляции Симолина из Парижа, полученные через Вену, о российских подданных, за нужное нахожу сказать, чтоб оные непременно читаны были в Совете сего дня и чтоб графу Брюсу поручено было сказать графу Строганову, чтоб он, Строганов, сына своего из таковых зловредных рук высвободил…»

В последовавшие затем дни Екатерина ни разу не приняла старого графа – ни карт, ни шахмат, ни веселой болтовни. Больше откладывать было нельзя: императрица гневалась. И граф принял решение: послать во Францию своего племянника, полковника Новосильцева, чтобы он привез Павла в Россию. (Тот уже доставил в Россию мраморный бассейн.)

…О событиях прошедшего дня Екатерине доносили каждое утро. В первую очередь о Франции, а во вторую – о русско-турецкой войне, где находился Потемкин, в третью – разное, как говорим мы теперь.

Потемкин же, не получая приглашения своей возлюбленной, будучи в армии, в 1791 году решил ехать в Петербург. Его волновало то, что у дверей царской опочивальни все чаще маячила длинная фигура Платона Зубова. Потемкин обладал истинно мужским нравом и не мог просто так с этим примириться. Воюя с турками, он думал о том, как возвратиться в Петербург и вернуть сердце государыни. Она подарила ему Таврический дворец, и, пользуясь сим обстоятельством, он задумал устроить в том дворце праздник-бал, такой, чтобы Екатерина пришла в изумление и, может, вернулось бы прежнее.

Объявив в армии, что нездоров, что ему надобно вырвать зуб, Потемкин прибыл в столицу. И дело закипело: тысячи работников, художников, обойщиков трудились днем и ночью. Позади дворца соорудили холмы, павильоны, речку, даже водопад, на площади расставили столы для угощений, сделали качели, подготовили торговые лавки для народа, подарки!

Люди в назначенный день собрались рано (как же русскому человеку не порадеть на царском празднике?). Уже замерзали от холода, а государыни все не было. Разумовские, Строгановы, Салтыковы, Голицыны, даже наследник с супругою прибыли, а ее все нет.

Вдруг по чьему-то мановению народ ринулся к столам с криком «ура!», и все съестное пошло гулять по рукам, по несытым желудкам! Именно в этот момент появилась императорская карета, которая была вынуждена пережидать столпотворение.

Расстроенный Потемкин вышел навстречу и подал руку Екатерине.

В подготовке праздника, в сочинении его приняли участие и Державин, и Львов, но дирижировал всем Потемкин. Он был в алом фраке, черном кружевном плаще, в шляпе, унизанной огромным количеством драгоценностей.

Сколько было гостей на том «любовном» представлении? Три тысячи. Сколько горело свечей в колонном зале? Двадцать тысяч! Сколько потрачено денег? Умолчим… только ясно: все было сделано с размахом.

Как описывал один современник: «Рубины, яхонты, изумруды, топазы блещут. Разноогненные, с живыми цветами и зеленью переплетенные венцы и цепи висят между столпами; тенистые радуги бегают по затененному пространству. В одной зале – любящие музыку, в другом – пленяющиеся живописью, уединенные покои призывают людей государственных к умной беседе, мраморные ступени ведут к жертвеннику, на котором статуя Екатерины».

Потемкин бросается на колени перед нею, и Екатерина поднимает его, целует в лоб. Он уже счастлив! Еще более – когда стоит за ее креслом при ужине, а она велит сесть рядом.

После ужина – прогулки, беседы. К Екатерине подходит Строганов.

– Каково ведет себя твой проказник Павел? – спрашивает она. – Ох, дождетесь вы у меня, достанется вам на орехи! Когда еще велела я возвернуться?.. А какие вести оттуда?

– Сожалею, что вызвал неудовольствие вашего величества, – отвечает Строганов. – Пишут, что число эмигрантов все увеличивается, французы