Притчи, приносящие здоровье и счастье - Рушель Блаво

– Скажи-ка мне, девица, какое дело из тех, что ты умеешь делать, и получается у тебя лучше всего, и нравится тебе больше других?

Хоть и странен вопрос Сосипатра Глаше показался – пришла-то она не о любимых делах говорить со стариком, а корову Лунку спасать от хвори – а все же помнила сиротка заветы Ефросинии, согласно которым надо было почитать старших, а стало быть, смиренно отвечать на те вопросы, которые старшие задают. Впрочем, вопрос Сосипатра не был для Глаши сложным.

– Есть такое дело, – отвечала Глаша, – и люблю, и умею я лучше всего топить печку в моей избе.

– Отчего же так? – несколько удивленно спросил старый Сосипатр.

– Да так вот, дедушка, вышло. А только сказывала мне моя бабушка Ефросиния, что в прежние годы по искусству топить печь не знала себе равных мама моя. Вот от нее, видать, и получила я эту способность.

– Что ж, печку так печку, – промолвил Сосипатр. – Ступай, Глаша, в избу к себе да топи хорошенько печку свою. Хорошенько!

Глаша низко поклонилась старому Сосипатру и побежала скорей исполнять его наказ. Вообще-то наказ старика показался Глаше как-то не очень понятным, но от бабушки своей девочка знала, что в мире взрослых, а особенно в мире стариков и старух очень много непонятного – много такого, что юному уму не только не постичь, но даже и не приблизиться к постижению. А раз так, то и не надо думать, пытаясь вникнуть в суть. Старый мудрец велел, так надо не рассуждать, а выполнить то, что он велел.

Глаша твердо знала, что именно так надо поступить, как велел ей Сосипатр. И потому, как только пришла в избу свою, то еще до того, как заглянуть в хлев к бедной корове Лунке, стала сиротка печь топить. Ох и спорилась же у Глаши эта работа! Помнится, уж на что много всего повидала старая Ефросиния на своем долгом веку, а и та чуть ли не пуще всего на свете любила просто посидеть да посмотреть, как внучка ее Глаша топит печку. И вот уже дрова, сложенные каким-то особым, только Глаше известным способом, запылали в печи. Глаша аж сама залюбовалась на огонь, оранжевые языки которого старались вырваться из печкиного рта прямо в избу, но не могли сделать этого, потому что Глаша уложила поленья строго по правилам. И резвился огонь, а из печи ни ногой. И тут вдруг из печи раздался голос человеческий:

– Слушай меня, Глаша! Слушай внимательно и делай все то, что буду тебе говорить!

Глаша от удивления аж кочергу уронила и только и смогла, что спросить:

– Кто это со мной разговаривает? Неужто сам огонь?

– Да нет же, не огонь, – отвечал все тот же голос. – Это говорит с тобой, Глаша, твоя печка, которую ты так хорошо и так ловко умеешь топить. Только вот скажи мне прежде всего, девочка, было ли когда-нибудь так, чтобы я тебя подводила или обманывала?

– Нет, – сразу же сказала Глаша в ответ на этот печкин вопрос, потому что действительно ни разу не бывало, что печь в избе у Глаши обманывала ее или же подводила.

– Потому верь мне, Глаша, – продолжала печь. – Делай то, что велю. А велю я тебе вот что: прямо сейчас залезай в самое пламя. Только так сможем мы спасти корову Лунку. Сперва немного испугалась Глаша. Ну как, скажите на милость, лезть в горящий огонь?

Однако же потом твердо решила печкин наказ выполнить, ведь старый Сосипатр велел печку топить, то есть знал путь исцеления коровы-кормилицы. И печь этот путь знает. А к тому же не забывала ни на миг сиротка Глаша, что именно печка с самого малолетства ее, Глашу, кормила и согревала. Ах, как хорошо бывало маленькой в лютую стужу забраться на печь и дремать, и слушать бабушкины сказки, и мечтать… Нет, раз уж печь велела, то Глаша исполнит. И больше не сомневаясь и не размышляя, Глаша влезла на полок, а там и до самого жаркого пламени рукой падать. Сиротка только зажмурилась и шагнула в самый жар.

Перво-наперво стало Глаше очень тепло. Но, однако, совсем не больно. Потому-то сиротка и решилась открыть глаза. Чтобы было не так страшно, решила Глаша досчитать до десяти и на счет десять открыть глаза. Так и сделала девочка: «…девять, десять!» Открыла глаза и увидала, что не в печи она сидит, и не в избе своей, и даже не в селе нашем, а сидит на цветущем лугу. Лицо же Глаше греет не огонь совсем, не языки пламени, а ласковое и доброе солнышко. И так тут сиротке хорошо стало, будто где-то рядом то ли мама ее, то ли бабушка. Хотела было от счастья Глаша зажмуриться, да только вспомнила, для чего она здесь – для того, чтобы исцелить от хвори корову Лунку. Но как? Этого Глаша пока не поняла, а потому встала и пошла по лугу вперед. Однако долго идти девочке не пришлось – услыхала она, и даже, пожалуй, не услыхала, а ощутила, почувствовала, что кто-то идет за нею следом. Кто? Глаша обернулась и, к радости неописуемой, увидела свою любимую бабушку Ефросинию. Та подходила к внучке и улыбалась так, что Глаша не могла не улыбнуться в ответ.

– Всему, думала я, тебя научила, – промолвила бабушка таким знакомым, таким родным голосом, – только вот об одном забыла я, запамятовала по старости знать. Прости уж меня, внученька. Рассказала тебе про травки разные целебные да про заговоры, а забыла сказать про то, что если хворь уж больно сильная, то тут еще кое-что нужно. Нужен, Глашенька, цветок-каблучок. Растет этот цветок в лесной чаще, возле самого болота. А зацветает только на макушку лета. Нынче же сентябрь на дворе, а стало быть, прошла уже макушка лета, до грядущей же далеко еще.

– Что же мне делать, бабушка? Как исцелить от хвори кормилицу мою корову Лунку?

– А вот для этого, внученька, и велел тебе старик Сосипатр делать то, что ты лучше всего делать умеешь и любишь делать, то есть печку топить. Печка же, что все годы грела тебя и кормила, нынче перенесла тебя в мой мир; в тот мир, где теперь живу я, где живут твои мама и папа; перенесла тебя сюда печка неспроста, а ради того, чтобы я передала тебе цветок-каблучок, который и спасет Лунку. Вот он, внученька, этот цветок. Возьми его и неси в свой мир.

С этими словами бабушка Ефросиния протянула Глаше розовый маленький цветочек, и правда похожий чем-то на каблучок от туфельки – от туфельки детской или даже кукольной, так мал был этот цветок. Глаша укрыла цветок-каблучок в ладони и поняла, что теперь ей вновь надо зажмуриться. Откуда поняла, Глаша не знала, но сделала так, как поняла, то есть зажмурилась. И вновь, как и раньше, стало Глаше тепло и уютно. Раскрыла девочка глаза – и снова сидит в своей избе подле печки. Пламя так и играет, так и играет.

Разжала ладонь Глаша, а на ладони розовеет цветок-каблучок. Тут девочка печку прикрыла, чтоб огонь ненароком в избу не попал, и скорей заспешила к бедной Лунке. Застала Глаша корову все так лежащей на соломе в хлеву. Глаза только смотрели коровкины на сиротку грустно-грустно. Тут Глаша едва не заплакала. И, верно, заплакала бы, если бы не верила в силу цветка-каблучка. Давешний отвар из трав стоял рядом с лежащей Лункой. В этот отвар и положила Глаша бабушкин цветок. Корова Лунка попила отвару с цветком-каблучком и тотчас встала на все четыре свои ноги. А потом и пошла, и замычала радостно, благодаря спасительницу свою Глашу за избавление от хвори. А Глаша тем временем мысленно благодарила бабушку Ефросинию, старого Сосипатра и печку в своей избе. Корова же с тех пор больше не хворала. Впрочем, на долю Глаши выпало потом еще много других испытаний, однако и их девочка-сиротка смогла преодолеть, на всю жизнь оставшись настоящим человеком.

Добрый Кирьян

Нынче утром, едва только солнце показало первые лучи свои над прозрачным стеклом большого озера, на берегу которого и стоит наша деревня, засобирался Кирьян со двора. Кирьян очень любил в такой час, когда, несмотря на летнюю пору, все в деревне еще спят, в одиночку отправиться куда-нибудь, да даже просто пройтись по деревне, подумать, побыть наедине с собой. Не то чтобы Кирьян был малообщительным или же был нелюдимым как живущий на краю деревни старик Лаврентий, за всю свою жизнь если с кем и говоривший, то только по очень большой, какой-то, прямо скажем, гигантской необходимости.

Нет, Кирьян на старика Лаврентия похож не был; более того, любил Кирьян, хоть и жил пока что по молодости лет один, без семьи, принимать гостей или же в свободную минутку пройтись по деревне, чтобы встретить кого и изрядно поболтать о чем-нибудь или даже просто ни о чем. Но по правде сказать, такая минутка свободная выпадала Кирьяну нечасто, ведь работал Кирьян не кем-нибудь там, а самым настоящим деревенским конюхом. То есть на плечах Кирьяна была ответственность за весь табун, насчитывавший ни много ни мало полсотни голов коней и кобыл. И это не считая жеребят. Конечно, одному человеку не под силу справиться с таким большим табуном, потому были у Кирьяна и помощники из числа наших же, деревенских.

Однако именно Кирьян, несмотря на молодые его годы, был все ж таки по коням да лошадям на деревне у нас первым и главным. Так уж получилось. Просто еще с малолетства Кирьян отличался от сверстников неслыханной, небывалой по нынешним меркам добротой. Нет, не то чтобы все у нас в деревне злые, а Кирьян один добрый, нет, конечно. Народ здесь самый, надо сказать, обыкновенный, ничем не выдающийся, а потому не выдающийся ни злобой особой, ни особенной какой добротой. Разумеется, случись чего с кем не очень хорошее, так непременно всем миром сразу же придут на подмогу. Но и осерчать могут так, что если кто виноват да попал в придачу под горячую руку, то уж тут такому не поздоровится. То есть народ у нас в деревне мало чем отличается от народа, что живет в деревне по соседству, или же от народа, живущего деревне в семи верстах от нас. Люди как люди. И только Кирьян отличался всегда да и нынче отличается от прочих. Чем же? Да вот как раз тем в первую очередь, что ни в детстве своем, ни сейчас ни на кого никогда не сердился. Бывало, с такими же малышами играет Кирьян, возится в песке, а тут кто-нибудь из детей возьми да и обидь Кирьяна. Как? Да, к примеру, песком в него бросится или же отберет игрушку. И что же Кирьян наш? Да ничего. Только улыбнется.