Александр I - Александр Николаевич Архангельский

Уже в первые годы после Лицея Пушкин станет в неподцензурных стихах писать о монархе если не как равный о равном, то как свободный о свободном, – «Открытым сердцем говоря / Насчет глупца, вельможи злого, / Насчет холопа записного, / Насчет небесного царя, / А иногда насчет земного» («N.N.», 1819). При этом он будет обращаться к царю не на своем, литературном, а на его, государственном языке, на языке первых – либеральных – указов александровского царствования. Ключевое слово оды «Вольность», равно как посланий к Чаадаеву, – «самовластье»; в общественный обиход оно было введено именно Александром, и теперь возвращалось царю как напоминание о невыполненных обещаниях. Позже в пушкинском речевом обиходе появится горьковатое присловье – «Быть так», и в нем проступит формула монарших вердиктов: «Быть по сему». Царь запечатывал этою формулой вполне конкретные политические решения, а Поэт предпочтет как бы утверждать ею «положительное решение» по вопросу о человеческом бытии в целом. Человек рожден, чтобы страдать, мыслить, проливать слезы раскаяния, встречать радость за миг до разлуки с нею? Что ж. Пусть это и будет залогом тайного счастья, имя которому покой и воля; пусть это и будет неизъяснимой формулой смысла жизни; пусть это – будет.

Быть так.

Граф истории

Быть по сему.

Именно ради этих слов в начале февраля 1816 года Николай Михайлович Карамзин, сопровождаемый шурином поэтом Петром Вяземским и литературным дядей лицеиста Пушкина веселым дилетантом Василием Львовичем, прибыл в Царское Село – и поселился в непосредственной близости от Лицея. Годы, прошедшие после подачи «Записки», были для придворного историографа трагичными. Он потерял в 1813 году сына; эвакуация из Москвы обернулась утратой части весьма важных источников, необходимых для затеянного им труда; но сам труд продвигался успешно. Было написано восемь томов – пришла пора думать о начале издания. (Не в последнюю очередь потому, что впереди, у порога 9-го тома, Карамзина поджидала эпоха Иоанна Грозного – заведомо спорная и «неподцензурная»; решение о печатании «Истории» следовало получить до.)

Где издавать? На чьи деньги издавать? И, главное, от чьего имени издавать? Ответ на последний вопрос предопределял ответы на первые два:

от имени государства;

на деньги правительства;

в столичной типографии.

И вполне понятно, почему.

Афоризм, которым поначалу собирался он открыть Предисловие к первому тому – что Библия для христиан, то история для Народов[228], — указывал на ту невероятно высокую, с религиозной точки зрения почти кощунственную, роль, какую историограф отводил себе и своему грандиозному труду. Это не только роль русского Тацита, но и роль русского Моисея; еще точнее – евангелиста от Истории, имеющего моральную власть остановить надвигающийся Апокалипсис и предложить некий выход из конца времен в бесконечность государственного блага. Эта роль куда значительнее роли светского старца, российского аббата, пророка, «предсказывающего назад»; в ней что-то есть от миссии мирского чудотворца.

Ранний Карамзин перенаправлял бурный и страшный поток исторического времени из реального пространства человеческой жизни в условное пространство языка, – как бы в надежде, что подвижная языковая стихия станет лингвистическим инобытием революции и, совершив оборот вокруг неизменного ядра русского ГОСУДАРСТВА, выведет на поверхность Истории новую преобразующую силу – русское ОБЩЕСТВО[229]. Теперешний, зрелый историк столько же познавал «историю Государства Российского», сколько и создавал ее, выигрывая у Времени время, необходимое для «самостийных» общественных перемен. Как Вергилий обосновал своей «Энеидой» историческое единство римской нации, дал Риму его прошлое и тем соединил его настоящее, так Карамзин готовился даровать Третьему Риму его вечное. Ни на шаг не отступая от правды, очищая легенды от домыслов, критикуя источники, попутно и как бы мимоходом создавая новые отрасли исторической науки, он ни на минуту не забывал о сверхзадаче (конспективно осуществленной еще в «Записке»): каталогизировать русскую государственную традицию, вывести формулу русского покоя, раз навсегда зафиксировать сложившийся порядок вещей, чтобы затем политики стали этот порядок поддерживать…

И тут Карамзин попал в ситуацию, к которой не был внутренне готов. Ему не отказывали, но и не давали согласия; не отвергали, но и не допускали к священной особе государя; его душила в объятиях императорская семья, но сам император пребывал в необъяснимом удалении.

Вставной сюжет. ИЗ ПИСЕМ ИСТОРИОГРАФА К ЖЕНЕ (начало)

11 Февраля. От Государя ни слова… 10 Марта (если не прежде) возьму подорожную, чтобы ехать к вам назад и более не заглядывать в Петербург, хотя не могу довольно нахвалиться ласками здешних господ и приятелей…

14 Февраля. Я видел Императора, но только видел. Вчера поутру сказали именем Государя, что он после праздников пришлет за мною, и прибавили от себя, что всякое мое справедливое желание будет им выполнено. Более ничего не знаю… Не хочу угадывать…

18 Февраля. Государь, как ты знаешь, обещался позвать меня в кабинет, после праздников. Через два дни пост: и говенье опять может быть препятствием. Увидим. Добрые люди на всякий случай дают мне мысль продать мою Историю тысяч за сто, то есть, если не увижу Государя еще недели три или казна не выдаст мне денег для ее печатания. Покупщик, может быть, найдется; но согласно ли это с достоинством Российской Империи и с честию Историографства?..

22 Февраля… Не сделаю ничего непристойного; знаю отношение подданного к Государю и долг нашего к нему благоговения. Государь и вся Императорская фамилия были заняты праздниками, теперь заняты говеньем и молитвою, на второй неделе будут заняты прощаньем с Великою Княгинею, а в половине третьей я уже займусь своим отъездом в Москву; мера терпения моего исполнится… Не могу похвастаться дружбою Великой Княгини: она мне только с ласкою кланялась во дворце; говорит, что занимается моим делом: хочет звать меня к себе и не зовет. Бог с нею и со всеми! ничего не требую и доволен…

Легко понять, что творилось в душе Карамзина. Он был больше, чем уязвлен, хуже, чем унижен. На глазах рушилось здание, возводимое много лет, – и рушилось в тот самый миг, когда пришла пора завершать строительство. Неужели все напрасно и царь отверг самую возможность уважительного, равноправного диалога, не понял и не принял противопоставленную принципу личной преданности позицию лояльной независимости (на которой держалась скептическая утопия Карамзина)? Но тогда «История» лишается сверхзадачи, разлучается с практической политикой, а русская самодержавность теряет едва ли не последний свой шанс на поддержание зыбкого исторического равновесия…

Увы, историограф не учел, что