Семейная жизнь Федора Шаляпина: Жена великого певца и ее судьба - Ирина Баранчеева

Шаляпин известил об этом Иолу Игнатьевну: «Признаться откровенно, я растерялся немного и не знаю, что лучше предпринять. Дело в том, что П., конечно, будет занят надвигающимися белогвардейцами, но когда это, решить, конечно, невозможно, потому что население держится тоже в полном неведении. Сегодня даже телефоны функционируют последний день. Завтра их выключат совсем. Положение, очевидно, очень серьезное…»

В тот момент, когда Шаляпин писал это письмо, на Москву уходил последний поезд, на котором он не успел отправить своих детей. Тем не менее Шаляпин не расстраивался и не унывал. Перспектива занятия города войсками белой армии, похоже, совсем не пугала его. «Мне кажется, что с падением Питера Москва тоже долго не продержится, и Бог даст, мы скоро увидимся», — пытался он успокоить Иолу Игнатьевну.

Конечно, в этот момент ему хотелось (и об этом он просил Иолу Игнатьевну), чтобы они с Лидой приехали к нему. Из Петрограда было легче перебраться за границу. Финляндия была совсем рядом. Но уговорить Иолу Игнатьевну было невозможно. Она согласилась бы скорее умереть, чем оказаться под одной крышей с Марией Валентиновной. К тому же она не хотела уезжать из России. Она надеялась на перемены к лучшему, поэтому настойчивое стремление Шаляпина отправить ее за границу вызывало у нее противоречивые чувства. Ей казалось, что от нее хотят отделаться. Теперь, когда дети выросли и она выполнила свою роль, она больше не нужна Шаляпину, теперь она должна исчезнуть…

«Милая моя Иола, — оправдывался Шаляпин, — зачем ты думаешь обо мне худо? Верь мне, что ты для моих детей святыня, а также все мои глубокие чувства — к матери моих детей — есть самые лучшие и самые искренние. Верь мне, что если не задалась наша жизнь, то это вовсе не значит, что тебя не чтят, не ценят и не уважают. Я обожаю моих детей, как же я не стану любить и уважать тебя, ихнюю мать? Ты сама подумай!»

В конце концов он беспокоился только о ней! Но не этих, совсем не этих слов ждала от него Иола Игнатьевна. Ведь это было и больно, и обидно — после стольких лет бесконечных жертв и страданий — удостоиться от него похвалы только как «мать его детей». И больше ни в каком качестве! Все это только подтверждало мысли Иолы Игнатьевны о своем безрадостном будущем.

Поскольку из-за военного положения театры почти не работали, Шаляпин мог уделить детям больше внимания. По сути это было знакомство. Его малыши выросли, теперь перед ним были взрослые люди — со своими характерами, со своими суждениями и представлениями о жизни. Ирина и Лидия — почти тургеневские барышни. Ирина более глубокая и серьезная, Лидия — веселая хохотушка и выдумщица. Девочки мечтали о карьере драматических актрис. Пятнадцатилетний Борис, похожий на мать, такой же милый и немного застенчивый, прекрасно рисовал и хотел стать художником. В доме на Новинском бульваре все двери и стены были украшены его рисунками. Следы его художеств можно было также найти в переписке с отцом. Четырнадцатилетний Федя и во внешности, и в привычках пугающе напоминал Шаляпина. А Таня, напротив, Иолу Игнатьевну. Младшие дети, подрастая, тоже мечтали о театре, что Шаляпина настораживало и что ему совсем не нравилось.

Но это недолгое пребывание детей в Петрограде, общение и разговоры с ними, доставили ему необыкновенное удовольствие. Он понял, что может гордиться своими детьми. «Вообще эти милые создания, твои славные ребята, что у меня не нарадуется сердце на них смотреть», — написал он Иоле Игнатьевне.

Когда белые были откинуты от Петрограда и связь с Москвой восстановилась, Шаляпин отправил детей домой. В Петрограде, несмотря на протесты Иолы Игнатьевны, остался один Боря, которого Шаляпин отдал заниматься в Академию художеств.

Сам Шаляпин тоже предпочел остаться в Петрограде. С переездом в Москву советского правительства он старался держаться подальше от этого города. «Мне очень не хочется вертеться на глазах у начальствующих лиц и особенно сейчас, в это крайне неопределенное время», — писал он Иоле Игнатьевне, оправдывая свое поведение. Он был слишком заметной фигурой. В Москве пришлось бы участвовать во всевозможных съездах, собраниях, митингах, а Шаляпину этого не хотелось — «для меня совершенно лишнее».

Тем не менее он продолжал поддерживать Иолу Игнатьевну на расстоянии — отправлял в Москву одежду и продукты. Но возможности его были весьма ограничены. И когда театры закрывались и Шаляпин оставался без работы, у него опускались руки.

В сентябре 1919 года начался сезон в Мариинском театре. Спектакли возобновились, но дела в театре шли неважно. Шаляпин был недоволен небрежностью в постановке опер, плохими декорациями (в феврале 1919 года он даже вынужден был снять свое имя как постановщика с афиши «Фауста» из-за недостаточного количества репетиций). Теперь он не находил для себя отдушины даже в искусстве, и от этого его настроение ухудшалось день ото дня.

Да и жизнь вокруг становилась безжалостной, и никто к этому готов не был… В конце 1919 года, подводя итоги, Ирина записывает в дневнике: «…Страшно и дико. Я теряюсь, мысли в голове путаются, я не знаю, как и с чего начать…» Так ничего и не записала — не хватило сил.

И все же, несмотря на эту беспощадную действительность, с ее чудовищными преступлениями, с абсолютным презрением к человеческой личности, люди пытались жить — не только выживать физически, но сохранять достоинство, пытались обрести смысл на обломках разрушаемого до основания старого мира. Такую нишу шаляпинская семья нашла для себя в создании Маленькой драматической студии имени Шаляпина. В течение страшных революционных лет все они жили ее радостями и бедами, считая, что делают важное дело — создают новое, революционное искусство, которое будет принадлежать народу.

Приезжая в Москву, Шаляпин непременно старался посетить свою студию, где он сразу же становился центром внимания, как магнит, притягивал к себе молодых людей. Часто Шаляпин приходил на репетиции не один — приводил с собой то Горького, то Луначарского, то Качалова, то Москвина. Он очень нервничал, когда видел на сцене своих дочерей. Похоже, он не был уверен в том, что они поступают правильно, выбирая себе профессию актрис. Но Горький и Луначарский убеждали его, что молодежь делает нужное, полезное дело, и Шаляпин на время смягчался, остывал.

После спектаклей или вечеров, на которых он присутствовал, Шаляпина окружали студийцы, угощали жидким чаем и почти несъедобными «морковными пирожными» — единственное, что они могли себе позволить! — просили спеть или что-нибудь рассказать. Когда Шаляпин бывал в особенно хорошем настроении, он придумывал с друзьями-мхатовцами забавные сценки или комические номера (некоторые из них потом перекочевывали в репертуар студии). В серьезном настроении читал Пушкина или Надсона. Но чаще всего Шаляпин был расстроен. Ирину и Лидию он никогда не хвалил. Он видел в их игре одни недостатки. Другим он готов был говорить добрые слова и внимательно и чутко относиться к их стремлениям, но он также чувствовал, что в России наступает новая эпоха, создается новое искусство, новая театральная эстетика, которую он принять не мог и которой он нужен не был.