Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Благодарю Вас за радость, испытанную мною при чтении этой трогательной, волнительной повести. Обнимаю Вас, нежно целую, любящий Вас
Михаил Нестеров
Болшево 1939
18-го августа[394].
* * *
Здесь, в Болшеве, я жил всегда прекрасно, жил так и теперь, в июне 1941 года, окруженный заботами и любовью дорогих мне людей, Сергея Николаевича и Ирины Алексеевны Дурылиных. Спасибо за все, за все. За мою горячность, неуступчивость прошу простить меня. Любящий вас Михаил Нестеров[395].
Перцов Петр Петрович
Дорогой Сергей Николаевич!
Дайте мне совет. Я все стремлюсь устроить где-нибудь хоть какую-нибудь из написанных за последние годы статей и статеек, и все ничего не выходит. <…> Наконец сейчас, в виду юбилея 9/Х смерти Брюсова (15 лет), хочу напечатать статью «Брюсов в начале века», составленную большей частью по его неизданным письмам ко мне. Пока отдал ее в «30 дней», но, видно, не возьмут (говорят «длинная», а в ней всего 12 страниц).
Посоветуйте, куда отдать? В «Литературном наследстве» она уже была в 1936 году (там чего-то испугались, так как речь идет об эволюции Валерия от черносотенства к революции под впечатлением Японской войны. Я бы понял, если бы речь шла об обратной эволюции. Написана вполне лояльно).
<…> Как я благодарен доброй Ирине Алексеевне за ее переписку! Переписывает она прямо идеально, я никогда не получал такого ремингтона. Вся сложность и всякая терминология ложатся на бумагу безукоризненно! Поневоле я стал писать дальше. <…>[396]
* * *
Давно уже не получал я такого сильного и многозначительного впечатления, как от прочтения Вашей повести «Сударь кот». Чувствую, что еще долго буду вживаться в это впечатление и усваивать его смысл. А пока скажу о главном. Основное в Вашей повести, как Вы и сами знаете, — психология русского Православия, и это именно удалось Вам больше всего. В Вашей повести — живой, можно сказать, нетленный мир этого Православия, и он охватывает читающего своей подлинностью и свежестью. Тут все подлинное и несомненное, и все глубоко русское. Русское и в своей мистической устремленности — в этой религии покорности и мировой соподчиненности; русское — и во всем бытовом складе и самых мелких подробностях. Вы также уловили Вашим словом душу русского человека в ее православной настроенности, как уловил это М. В. Нестеров своей кистью. Это — не вся душа русского человека, но это главная, центральная, определяющая ее часть. Сквозь Ваш рассказ начинаешь чувствовать, что такое русское смирение, его источник и его глубину. И становится ощутимой связь этого смирения с русским переживанием природы, с русским ощущением мира и, наконец, с построенным на этом чувстве русским бытом. Вы схватили всю не омрачаемую ничем ясность и умилительность этих переживаний. Гармония русской православной настроенности проникает весь Ваш рассказ — гармония, равно охватывающая и людей, и растения, и животных. Счастье — написать такую повесть, и доля этого счастья — прочесть ее.
Ваш более, нежели когда-либо — П. Перцов. 1940. 20/XI.[397]
Ильинский Игорь Владимирович
Дорогому, любимому Сергею Николаевичу! С благодарностью за все житейские встречи, начиная с восьмилетнего возраста[398].
* * *
Дорогой Сергей Николаевич! Прошло еще пятнадцать лет. Редко мы видимся. И как хорошо опять помечтать и поговорить с Вами, с тем, которому я так много обязан. С детства Вы незаметно внедрили в меня любовь к искусству и литературе. Спасибо Вам, дорогой Сергей Николаевич! Мой первый учитель и режиссер. Игорь Ильинский[399].
* * *
Дорогой Сергей Николаевич! <…> Мне бы очень хотелось с Вами поговорить о Фаусте Гёте. Исключен ли для меня образ Мефистофеля? Это не потому, что в театре собираются ставить. <…> Но мне почему-то кажется, что Фауст, несмотря на невероятные всяческие трудности, особенно труден для современного зрителя. Все эти заклинания, огни, колдовство и прочее — представляет огромный интерес и мог бы быть громадным театральным событием, если найти правильные к нему ключи. Кроме того, ведь Вы, как никто, можете разъяснить многое сумбурное и неясное, что я сам не могу раскусить. Я никогда не был режиссером (почти). Если бы я стал на этот путь, то, конечно, не первой, но, после определенной закалки в этом деле, определенной и беспокойной моей мечтой была бы работа над этим произведением. Теперь же пока я могу только бесплодно помечтать об этом. Кто, как не Вы, могли бы подогреть и оформить яснее эти мечты. Никому я об этом не говорил. Пишу только Вам. <…>[400]
Пастернак Борис Леонидович
Дорогому Сереже, с которым мы вместе вступили на этот, оказавшийся столь длинным и тернистым, житейский путь. От Бори. Июль 1945[401].
* * *
Дорогой Сережа! <…> У меня к тебе две просьбы, одинаково нескромные. Как ни велико мое желание получить от тебя согласие, будь совершенно свободен в ответ: в твоих добрых чувствах ко мне я так же уверен, как в моих собственных к тебе, и можешь не бояться меня обидеть.
Будь редактором однотомного собранья моих шекспировских переводов. <…> Задача твоя сведется к тому, чтобы труд прошел через твои руки и вышел из них с твоим благословеньем. Разумеется, для нас будет подарком каждая строчка, которую ты бы задумал написать к нему. <…> Но кто, кроме тебя, может с такой силой и правом судить о тексте в его собственном самостоятельном качестве, с его поэтической стороны и театральной. <…>
Другая просьба того же порядка, но гораздо более бессовестная, почти неприличная. В «Лит<ературной> газете», органе, кот<орый> я считаю полицейскими ведомостями в руках трех древних граций и абсолютно враждебным мне, целый год собираются дать то рецензию на «Ромео» и «Антония», то статью о моем последнем сборнике, и нарочно мудрят и манежат, чтобы ничего не дать. <…> Надо ли говорить тебе, что для меня будет торжество и праздник, даже если ты выругаешь меня, столько интересного ты скажешь сверх расставленья баллов. На твоем бы месте я сразу написал бы и
