Оборотень (СИ) - Йонг Шарлотта

Я спросил его, неужели в семь лет прочие части тела могли совершенно истлеть, – на что он ответил, что ничего не может сказать об этом, так как все зависит от свойства почвы. Как бы то ни было, присяжные свидетели и следователь, по-видимому, нисколько не сомневались, а старый моряк Том Блок объявил, что бедный м-р Перегрин водил тесную дружбу с целою шайкой отчаянных молодцов, и что склеп был хорошо им известен задолго до того, как был заделан. Затем спросили, кто последний видел Перегрина, и Роберт Окшот передал, что расстался с ним на иллюминации и никогда больше не видел его. Я полагаю, все и кончилось бы постановлением о предумышленном убийстве одним или несколькими неизвестными лицами, но Роберту Окшоту вздумалось сказать: «Я готов дать сто фунтов, чтобы узнать, кто был этот негодяй». Тогда поднялся Джорж Ракетон и сказал: «С позволения вашей милости, я могу рассказать кое-что». Следователь привел его к присяге, и он дал показание, что видел м-ра Перегрина идущим к замку около четырех часов утра после огней, когда он сам только что вставал, чтобы идти на покос. – Но это еще не все: ты помнишь, Анна, что дом его отца стоит по дороге к Портсмуту; так он припомнил, как ты вбежала туда испуганная накануне, когда я молился с его больной матерью, и позвала меня, чтобы я прекратил ссору между Перегрином и Седли.

– Меня заставили встать и рассказать про грубое поведение Седли по отношению к тебе, дитя мое.

– Что такое было? – спросила леди Арчфильд.

– Старая история, миледи. Молодой офицер нахально пытался поцеловать девушку, которую встретил на дороге. Я сомневался даже, знал ли он тогда, что это моя племянница. В это время Перегрин проходил мимо, вступился за нее, и шпаги были обнажены. Я не мог отрицать ни этого, ни того, что молодые люди враждебно относились друг к другу; затем молодой Брокас, который оставался дольше нас в Портсдадне, припомнил, что слышал перебранку между ними и тогда же подумал, что дело кончится поединком. Старый Спор вспомнил, что рано утром видел м-ра Седли и другого офицера на дороге в Портсмут. Дженни Лейт припомнила, что тогда косили сено на дворе замка, и когда пришли косцы, она сгребала сено и напала на одно место, где было как будто кровяное пятно; она показала его другим, но ей сказали, что здесь, вероятно, убили кролика или зайца, и что она лучше всего сделает, если оставит эго без внимания. Вероятно все боялись впутаться в какую-нибудь драку между контрабандистами. Во время этого рассказа все искоса посматривали на м-ра Седли; следователь спросил его, хочет ли он что-нибудь сказать. Он отвечал довольно смело, признался, что поссорился с Перегрином Окшотом и расстался с ним в тот вечер в таком настроении, которое могло иметь последствием только поединок. Он написал вызов в тот же день и послал его со своим приятелем, лейтенантом Энсли, но так как он боялся, что майор Окшот помешает вручению вызова, то сказал Энсли, чтобы он постарался увидеться с Перегрином вне дома и уговориться с ним о встрече на холме, где, как известно, офицеры гарнизона всегда устраивают свои поединки. Седли сам прошел часть дороги вместе со своим приятелем, но никто из них не видал Перегрина и ничего о нем не слыхал. Он утверждал это, но когда его спросили, кто может засвидетельствовать справедливость его слов, он сказал, что Энсли, единственное лицо, которое могло бы доказать его отсутствие, убит при Ландене, но прибавил, уже грубо, своим обыкновенным грубым тоном, что просто нелепо обвинять его в убийстве; какое отношение может иметь джентльмен к убийствам и грабежам, да он и не верит, что эти кости принадлежат Перри Окшоту.

Эго не что иное, как злая выдумка вигов! Он пришел в совершенную ярость и этим еще увеличил подозрение, так что меня нисколько не удивило, когда его арестовали по обвинению в убийстве и отправили в Винчестер… Анна, дитя мое, что с тобой?

– Какой ужасный случай. Понюхайте моих капель, дитя мое, – сказала леди Арчфильд, подходя нетвердыми шагами к Анне, которая сильно вдохнула в себя предлагаемое лекарство и тем только избежала дурноты; после этого ее увели из комнаты.

Женщины суетились около нее некоторое время, но она ничего не сознавала, кроме сильного желания избавиться от них и остаться одной, чтобы освоиться с тяжелым положением вещей, которое она еще не совсем понимала. Наконец леди Арчфильд пожелала ей доброй ночи, на что Анна едва могла ответить, и ее оставили одну во мраке. Только теперь она могла опомниться от ошеломляющего чувства беспомощности, испытанного в первый момент.

Седли – обвиняемый! Чарльз, принесенный в жертву для спасения недостойного родственника, намеревавшегося убить его невинного ребенка и нравственно заслуживающего казни! Никогда, никогда! Она не в состоянии сделать этого. Это было бы предательством в отношении ее благодетелей, более того, это было бы полнейшей несправедливостью, потому что Чарльз поразил его, великодушно защищая ее; Седли же пытался погубить его ребенка из одних корыстных видов, Найдет ли она себе оправдание, если будет только молчать. Но точно острою стрелою пронзало ее сердце сознание преступности такого образа действия, преступности перед Богом и правдой, перед людьми и законом. Она желала бы умереть под тяжестью этого гнета, сознавая, что умирает за Чарльза. Если бы только это случилось до его возвращения, он узнал бы, что она погибла под тяжестью его тайны, спасая его. Но разве он захотел бы быть спасенным ценою жизни своего двоюродного брага? Как бы она встретила ею, если бы он вернулся?

В душе доброго, благородного человека возникает иногда чувство негодования против известного поступка и этим ясно обнаруживает значение этого деяния перед Богом.

Анна все более и более начинала сознавать греховность своей мысли и испытывать на себе побудительное влияние правды. Если бы Чарльз не возвращался домой, она могла бы написать ему и предостеречь его; но мысль, что он теперь уже в дороге, ранее доставлявшая ей столько радости, превращалась теперь в смертельную муку.

– И подумать только, – сказал она, – что меня волновало, найдет ли он меня красивой?

Она металась в отчаянии и много раз становилась на колени для молитвы; сперва она молилась о благополучии Чарльза, – молить Бога о покровительстве она не решалась; слишком хорошо сознавая значение этой мольбы. Но постепенно ею овладела мысль, что она погубит своего возлюбленного, если не исполнит обязанности перед Богом; эта мысль заставляла ее содрогаться, и снова высший смысл долга возникал перед нею. Она молила Бога простить ее грешные помышления и не покарать за них ее возлюбленного. Она молила даровать ей силу исполнить то, что она считала своим долгом для спасения его и для утешения его родителей. В этих порывах муки и страха, упадка душевных сил и возвращающейся решимости, отчаяния и надежды, прошла бесконечная ночь; чуть начало светать, Анна встала, разбитая и больная, но с твердым решением выполнить свой долг, прежде чем силы изменят ей снова.

Сэр Филипп вставал всегда рано, и около семи часов она услыхала его шаги на лестнице. Она вышла на площадку, куда он спускался, и пробовала заговорить, но ее губы точно слиплись, и она ничего не могла сказать.

– Дитя мое, вы нездоровы, – сказал старик, увидав ее бледное лицо, – вам следовало бы еще быть в постели в такое холодное утро. Вернитесь-ка в свою комнату.

– Нет, нет, сэр, я не могу. Прошу вас, подите сюда, мне нужно сказать вам кое-что, – и она увлекла его в отворенную дверь так называемой ружейной комнаты.

– Боже мой, – пробормотал он, – уж не влюбилась ли девушка в моего бездельника, племянника?

– О, нет, нет, – сказала Анна, употребляя все силы, чтобы не разразиться истерическим хохотом. Как только старик сел, она опустилась перед ним на колени, так как едва держалась на ногах, – гораздо хуже, сэр: я знаю, кто совершил преступление.

– Кто же? – спросил он нетерпеливо. – Отчего же вы так долго молчали и позволили невинному человеку попасть в беду?

– О, сэр Филипп! Я не могла иначе поступить. Простите меня, – и, ломая руки, она проговорила: – Это ваш сын, м-р Арчфильд, – и упала в изнеможении.