Семко - Юзеф Игнаций Крашевский

Воевода Познаньский, Вицек из Купы, Бартош из Одоланова, Судзивой Свидва из Пиотрковиц вели эти отряды, которые требовали собственного пана, свои права и старый польский обычай.

О Семко ходили только глухие слухи. Он был всюду, а в действительности его нигде видно не было. Иногда они показывали друг другу рыцаря с опущенным забралом, уверяя, что это был как раз князь Мазовецкий, а на следующий день слышали о нём на десять миль вокруг. Хотели, чтобы он был и тут и там, но в глаза никто его ещё не встретил.

Тут и там встречались кучками мазуры, но хоругвь их нигде не развевалась.

Несмотря на это, постоянно и везде была речь о Семко и Пясте. В сыне сурового Зеймовита хотели видеть пана, который бы ничего чужеземного не терпел на этой земле, а всё старое, испорченное иностранным влиянием, вернул в былое состояние. Надеялись, что новые немецкие свободы, предоставленные городам, поселениям и поселенцам, пойдут прочь, а мелкая шляхта вернёт былую мощь и силу, самоуправление, избрание государя и распоряжение домом.

С Домаратом шли по большей части мещане и те, что держались с немцами, с новым светом и с новым правом. Там также вербовали чужеземцев, призывали в помощь бранденбуржцев, саксонцев и чехов, обращались к венграм, даже к крестоносцам, лишь бы на своём настоять, когда в лагере воеводы Познаньского никого не было, за исключением великопольской шляхты и мазуров.

Это был храбрый народ, но военной дисциплине не обученный, и взять его в руку даже воеводе и Бартошу было очень трудно.

Там каждый хотел приказывать, а слушать мало кто хотел. Говорили много, кричали громко, но всё легко расшатывалось. Правда, что когда это войско однажды начинало биться, сражалось самозабвенно, свирепо, хоть беспорядочно, а голос вождя немного там значил.

Лагерь под Пыздрами, если на него взглянуть, рассказывал о том, из чего он состоял. Начиная с обрамлённого алым бархатом шатра воеводы до палатки и шалаша из веток, до полотнянной будки на кольях, до порванной серой тряпки, растянутой на двух палках, всё там можно было увидеть, даже наименее ожидаемое в лагере. Полки и отряды различить было трудно, и хотя кое-где стояли маленькие хоруговки камандиров, они не очень способствовали правильному расположению лагеря.

Это было сразу в первый день после того как прибыли и разбили лагерь под Пыздрами, которые, закрыв ворота, объявляли об упорной обороне. Все были очень одухотворены и шли с той надеждой, что только один раз свирепо бросятся к стенам, и мещане должны будут просить о милосердии. В замке же знали, что вооружённых людей было немного.

Ядром и сердцем лагеря был шатёр воеводы, рядом с которым находился более скромный Бартоша. Там собирались командиры, оттуда должны были выходить приказы.

Вицек из Купы, воевода Познаньский, сильно отличался от очень бодрого и неспокойного духа Бартоша из Одоланова. Рыцарский муж, как и он, чувствовал себя больше вождём, чем солдатом, когда Бартош больше предпочитал биться, чем других вести. Вицек из Купы также имел лицо, как бы созданное, чтобы внушать уважение толпе, умение приказывать и энергию, необходимую для него. Казалось, он мог предотвратить любое неповиновение его воле, взглянув в глаза; никто отозваться не смел.

Захватив командование над сбегающейся отовсюду шляхтой, уже одним своим именем и авторитетом воеводинской должности он хорошо наклонил весы на сторону Семко и паношей. Всё, что легко держалось с Домаратом, отпадало от него. Не знали, что те, кто ему сопротивляются, должны будут тяжело расплачиваться.

Средних лет, поседевший, скромной внешности, воевода не блистал ничем, но когда на кого-нибудь смотрел, а на нелепый вопрос отвечал долгим молчанием, любой и самый храбрый застывал от этого взгляда.

Именно такой командир нужен был этому сборищу и быстрый Бартош из Одоланова знал, почему его уговорил, почти вынудил его принять начальное командование, положенное ему из должности.

Вицек из Купы долго не хотел вмешиваться в гражданскую войну и проливать братскую кровь. Нужны были настойчивые и убедительные уговоры Бартоша, чтобы он дал склонить себя к выступлению.

Однажды объявив, что будет командиром, он не выносил своеволия и держал их в железной руке. А имел дело с самым непослушным на свете элементом, с мелкой шляхтой, исполненной великой гордости, которая чувствовала тут себя панами, решающей силой и не понимимающей послушания.

Рядом с ним стоял Судзивой Свидва, мужчина великой отваги и непоследнего разума; но духом и рвением он был ближе к Бартошу, чем к воеводе. Моложе воеводы, как и он, враг Домарата, немцев, иностранной власти, Свидва имел предприимчивый, бойкий ум, а войну любил ради войны. Тут же она казалась справедливой, потому что возмущало то, что Домарат созвал иностранцев против своих.

– Всё этому негодяю из Перхна можно простить: грабежи, резню и поджоги; но чтобы он, наш, вчера называющий себя братом, на нас, на братьев, на собственную кровь собирал немцев, чехов, бранденбуржцев, саксонцев и всяких солдат, за это нет прощения. Я бы его на первой ветке без суда вместе с Кровавым дьяволом повесил.

Свидва, воевода, Бартош втроём думали одно и то же, все способствовали Семко и представляли большую силу.

Князь Мазовецкий не мог без них покуситься на корону, с ними предвидели, что захватит Великопольшу.

Высоко носимое имя Семко у шляхты, в онемеченных городах и у тех, кто держался с немцами, вызывало неописуемую тревогу. Тень отца Зеймовита, известного своей суровостью, привязанность князей к старой традиции поднимались над ним.

«Его боялись как молнии!» – говорил современный хроникёр, но значительная часть государства взывала к нему, как к Божьему посланцу, победителю того элемента, который грозил затопить и переродить всю Польшу.

Её могла ожидать та же участь, которую уже испытала Силезия, оторванная, онемеченная, в которой мало уцелело неистреблённой мелкой шляхта, уже забывшей свой язык и род.

Паноши готовы были отказаться от роскоши, ремёсел и торговли, и от того, что услаждало жизнь и делало её легче, лишь бы свою кожу на немецкую не переменить и не подчиняться тевтонскому закону, который равнял их с любыми бродягами.

Все пришли в движение, группы и толпы шли в лагерь под Пыздры, под хоругви воеводы, Свидвы и Бартоша.

Одолановский пан, который, может, один из первых начал это движение и дал ему мазовецкий клич, и был поначалу его душой; который рад был, что несправедливость, допущенная в отношении его, будет отомщена, спасёт родину и для рыцарской показухи найдёт широкое поле, теперь, поглядывая на лагерь и на солдат, что его составляли, он