Очерки по общему языкознанию - Владимир Звегинцев

Как выше многократно отмечалось, развитие языка в конечном счете стимулируется потребностями общения, осложняющимися с развитием общества. Язык развивается до тех пор, пока он функционирует в качестве средства общения в среде какого-либо общества, и когда он лишается этих функций (или сужает их до вспомогательного «языка для связи» между разноязычными представителями замкнутого профессионального круга, как например, латинский в средние века), он превращается в «мертвый» язык. От общества язык получает стимулы для своего развития, и стимулы эти носят определенный характер, поскольку они рождаются в конкретно-исторических условиях.

Однако те изменения в общественной жизни, на которые язык в процессе своего развития реагирует, выражаются в языке в соответствии со свойственными ему структурными особенностями. Таким образом, явления развития языка в этом аспекте представляются определенными, зависящими от структуры языка способами реализации внеязыковых стимулов, которые рождаются историей народа. Этим общим положением определяется данный и наиболее наглядный тип зависимости развития языка от истории общества.

История народа вместе с тем не представляет абсолютно безразличного агрегата, роль которого сводится только к тому, чтобы приводить в действие развитие языка. Конкретные пути истории народа, те или иные их направления, создаваемые ими условия функционирования языков — все это может привести к возникновению в языках новых явлений, настолько вживающихся в структуру языка, что они принимают уже закономерный характер.

Таким образом, мы приходим к следующим выводам. История народа не создает законов развития языка, но служит общим стимулом его развития. Но история народа может способствовать — опосредствованно через структуру языка — созданию в языке конкретных новых явлений, принимающих иногда закономерный характер. Прямого соответствия между событиями истории народа и возникновением новых явлений в структуре языка все же не может быть: форма всех новых явлений, как правило, обусловливается структурой языка.

Зависимость новых явлений языка от конкретных исторических событий может быть более очевидной (внешне мотивированной) и менее очевидной (опосредствованной или внутренне мотивированной). Но так как в конечном счете эта зависимость всегда наличествует, рассматриваемая нами проблема в первую очередь заключается в прослеживании и установлении форм реагирования конкретной структуры языка на внеязыковые стимулы (история народа).

Наглядней всего эти процессы прослеживаются в лексической сфере языка. Пополнение словарного состава в связи с изменениями социального строя, с развитием производства, с развитием культуры, науки и т. д., осуществляемое на основе законов развития языка, представляет пример внешней мотивированности его изменения. Количественный рост словарного состава изменяет язык в том отношении, что превращает его в более гибкий и богатый.

Точно так же и в изменении значений слов легко вскрывается внешняя мотивированность. Тут наиболее простые случаи представляют изменения, которые Г. Стерн подводит под класс субституций[369]. В смысловом содержании, например, таких слов, как битва или искусство, произошли значительные изменения в соответствии с развитием науки и техники. Битву первобытных племен нельзя сопоставлять с воздушной или танковой битвой современности, точно так же как и современное искусство, в которое включается и кино, отличается от эллинского искусства, в состав которого входила грамматика.

Но уже иного порядка изменения наблюдаются, например, в следующих случаях. Большое распространение в языках имеет ряд, так сказать, технических приемов, которые неправомерно причисляют к семантическим законам и с помощью которых осуществляется расширение сферы применения слова, что, естественно, приводит и к изменению его значения. Речь идет о переносах слов по всякого рода ассоциациям, метафорам, метонимиям и т. д. В основе подобных переносов лежит внешняя мотивированность, особенно отчетливо выступающая при создании указанными способами научной и технической терминологии: резцы, головки, ручки, уголки и пр. Но если, например, слово крепкий с первоначальным значением «прочный», «твердый», «выносливый», «сильный» в результате синестезии начинает употребляться в оборотах крепкий чай, крепкий табак, крепкое вино, то и его антоним слабый получает соответствующее изменение в сфере своего употребления: слабый чай, слабый табак, слабое вино. Больше того, в языке создается новая связанная лексико-семантическая группа, представляющая школу качественных оценок определенной группы предметов, так как на вопрос: какой чай вы пьете? — возможны ответы: крепкий, средний, слабый. Это элементарный случай скрещивания действия внешней мотивированности и последующих опосредствованных явлений.

Примером более сложного порядка может служить история английского слова cunning. Как показывают письменные памятники в период с XIV по XVIII и даже до середины XIX в., оно обладало следующими основными значениями: 1) обладающий знаниями, ученый; 2) обладающий практическими навыками, искусный, ловкий; 3) обладающий острым умом, умный. Ср., например, такие тексты.

Plauto the cōnynge, and famous clerke that well experte was in philosophy — «Платон был ученый и знаменитый муж, обладавший большими познаниями в философии» (Haves. The Pastime of Pleasure), или For a cunning and scilful Chirurgion neede neur vaunt of his dooings, for his works wyll euer get credite ynough — «Искусному и умелому врачу нет надобности хвастаться своими деяниями, так как его работа всегда будет говорить за себя» (Th. Vicarу. The Anatomic of the Bodie of Man). Все эти значения содержат в себе положительную оценку данных качеств (cunning scribe, cunning alderman) и cunning man во многих случаях могло заменяться wit man, wise man или даже honest man, что опять-таки подтверждается памятниками. (См., например, О. Голдсмит. This is my opinion, and was once the opinion of a set of honest men who were called Levellers. They tried to erect themselves into a community, where all should be equally free. But alas! it would never answer: for there were some among them stronger, and some more cunning than others, and these became masters of the rest и т. д. Здесь cunning и honest употребляются наравне.) Всеми этими своими значениями cunning входило в одну систему, или, точнее говоря, в группу близких лексико-семантических систем.

Но затем, начиная с XVIII в., сфера употребления этого слова расширилась, стали возможны такие словосочетания, как cunning fiend — «хитрый дьявол», «ловкая бестия», cunning thieves (thief) — «ловкий вор» и т. д. Тем самым это слово стало, относиться также и к другой лексико-семантической системе, содержащей отрицательную качественную оценку со следующими основными значениями: 1) хитрый, коварный (ср. The cunning of the fox is proverbial), 2) ловкий, искусный (в дурном смысле). (Ср. следующее объяснение Ф. Бэкона: We take Cunning for a Sinister or Crooked Wisedom. And certainly, there is a great difference between a Cunning Man and a wise Man; not only in point of Honesty; but in point of Ability. — «Essays or Counsels Sivill and Moral».)

Таким образом, отдельные значения слова cunning (в результате внешней мотивированности, расширившей употребление слова) стали относиться к разным смысловым сферам, противоположным по значению, причем развитие второй (отрицательной) группы значений проходило уже опосредствованно в результате связи со словами морально отрицательного значения, которые и передали свой «отрицательный заряд» слову cunning, образовав тем самым в его составе группу новых значений.

Но этим опосредствованное семантическое развитие слова cunning не закончилось. Описанное семантическое состояние cunning с параллельными рядами значений разделяется и другими английскими словами: smart, sharp, shrewd, knowing, cute, keen, clever. Все эти слова способны употребляться с более или менее контрастным значением. Но контрастность их значений не настолько четка и резка, как в слове cunning. Во многих случаях их отрицательные значения находятся на периферии смысловой структуры, они обычно находятся на грани оттенков значений и не имеют достаточно прочной опоры в новых лексико-семантических системах, способных противостоять старым. По-иному обстояло дело со словом cunning. Контрастность групп значений в составе этого слова оказалась настолько сильной, что существование их в пределах одного слова было уже нетерпимым. Слово должно было распасться на омонимы или, в случае наличия других слов с близким значением, отказаться от одной из групп контрастирующих значений. Семантическое развитие слова cunning пошло по второму пути, и ныне оно употребляется только со значением отрицательной оценки (исключение представляет только библейское выражение: the hand had not forgot her cunning). Этот заключительный эпизод в развитии значения слова cunning также следует связать с внутренней мотивированностью языковых процессов.

Если в лексической сфере языка в ряде случаев оказывается возможным с большей или меньшей определенностью установить влияние внешней мотивированности языковых процессов, то в области грамматики это уже оказывается гораздо более сложным. Процессы изменения в области грамматики, в силу специфических особенностей грамматических явлений (грамматическая абстракция), носят вторичный, «отраженный», целиком опосредствованный характер, основываются на внутренней мотивированности. Однако и здесь через посредствующие звенья иногда можно проследить достаточно очевидную обусловленность изменений историческими условиями. Очевидно, и в этом случае следует начинать с самых элементарных примеров, которые, может быть, не всегда можно ставить в прямую связь с законами развития языка, но которые делают понятными более сложные случаи.