Печали американца - Сири Хустведт

Через какое-то время я почувствовал, что могу стоять, и побрел к метро. Лейн играл с огнем, но он все хорошо продумал. В законах я был не силен, но, по моим ощущениям, у меня хватало оснований для судебного иска. Он тем не менее пребывал в убеждении, что я этого не сделаю. Я ведь уже однажды солгал приехавшим по вызову полицейским; и это я толкнул его на зеркало. Кроме того, судебный иск — удовольствие дорогое и небезопасное. К тому же могут пойти слухи. Я представил себе своих пациентов и коллег, как они стоят и смотрят на этот снимок. Я же стану посмешищем! Он все рассчитал. Он все видел. Он хотел меня унизить. Ему это удалось. Я не знал, куда деваться от стыда. Я же помнил, как он приглашал меня на эту выставку, как обещал «актуальную для психоаналитика выставку семейных фотографий». Помнил, как он расхохотался, когда я почти замахнулся на него портфелем. Помнил свои пальцы у него на шее, помнил, как его голова с размаху утыкается в стекло. Я шел домой сам не свой. Зачем он все это затеял? Что он хотел сказать своими фотографиями? Почему из большей их части он меня вырезал? Ему хочется, чтобы я исчез? Миранда считала, что лучше всего просто не обращать внимания, но при мысли о мисс У. и других моих пациентах я понимал, что это невозможно.

Я решил предоставить все своему адвокату, Аллену Дикерсону. Может, будет достаточно пригрозить обращением в суд, чтобы снимок убрали. Потом я позвонил Магде и объяснил ей, что мне необходимо проконсультироваться по поводу мисс У. Мне нужен совет.

— Конечно. Надеюсь, вам и для себя что-то пригодится, — невозмутимо ответила она.

К концу следующей недели Аллен добился, чтобы на фотографии с подписью «Психиатр распсиховался» лицо было закрыто черным прямоугольником. Лейн сделал очень хитрый ход, когда заменил фон. Складывалось ощущение, что снимали не в частном доме, а в общественном месте. Уличные съемки в США опротестовать очень сложно, они охраняются законом. Тем не менее администрация галереи пошла на уступки, хотя никаких доказательств, кроме моих слов, у нас не было.

Ничто, однако, не могло стереть снимок из памяти мисс У., да и из моей тоже. Мисс У. на нем буквально зациклилась, его значение в ее глазах становилось все многообразней. Я несколько раз говорил ей, при каких обстоятельствах он был сделан, она поняла, даже посочувствовала, но стала воспринимать это оскорбительное изображение как оскорбление ее самой, как отраженный в кривом зеркале облик буйнопомешанного, таившегося у нее внутри. Любые мои объяснения терпели фиаско. Я все больше и больше понимал, что в какой-то момент просто-напросто защищался.

— Мама ни в чем не выносила пошлости. Ее трясло от пошлых уродливых ваз, пошлых ковров, пошлой вульгарной мебели…

Я внимал этому перечню не перебивая.

— Ей нравились вещи элегантные, изысканные.

Она продолжала говорить, а я чувствовал не тоску, как обычно, а какое-то отупение от ее бесконечного перескакивания с одной темы на другую: с мамы на меня, потом на сослуживца, действующего на нервы, потом на гору документов, которые срочно надо прочитать, потом на погоду, потому что холодно, потом снова на фотографию.

Мисс У. встала и подошла к окну. Я в эту секунду подумал про Лейна и его снимок. Сдерживаемая ярость выплеснулась наружу.

— Быть здоровым не означает рваться к душевному равновесию. Здоровье не боится распада, оно его принимает.

У многих аналитиков при работе с пациентами руки опускаются. Я говорил, по сути дела, с ее спиной.

— Иногда можно испугаться собственного отражения в зеркале.

Она повернулась.

— Хорошо. Я не собиралась вам про это рассказывать, но раз вы сами начали, я скажу. Я видела сон.

Я кивнул, чтобы она продолжала. Прежде мисс У. всегда забывала свои сны.

— Мне снилось, что я в доме, где прошло мое детство. Пол почему-то грязный и липкий. Я захожу, хочу найти родителей, но там никого нет, пусто, и вдруг я вижу вот это ваше кресло, а в нем вы.

Она замолчала.

— Голый. У меня в руках откуда-то появляется молоток, и я принимаюсь лупить вас по голове. Я чувствую дикую злобу, никогда ничего подобного не испытывала наяву, и колочу, колочу, прямо как сумасшедшая.

Я записал в блокноте «сумасшедшая» и понял, что у меня внутри нарастает напряжение, почти ужас.

— Но вашу голову я разбить не могу, даже крови нет, потому что голова мягкая, гуттаперчевая. Тут же принимает прежнюю форму.

Она опять замолчала.

— И вы сидите очень тихо, совсем как сейчас.

Я почувствовал громадное облегчение, словно какая-то страшная беда обошла меня стороной.

Она протянула вперед руки ладонями вверх. Ее карие глаза, обычно тусклые, сейчас блестели.

— Это молоток с моей фотографии, — улыбнулся я. — Вы его у меня взяли, чтобы меня же им побить.

— Какой еще молоток?

— Молоток, который я держу на той самой фотографии в руках.

— Но разве он там есть? Я не помню.

— Есть.

Снова молчание.

— Я недавно читала статью о бессознательном восприятии, о том, что иногда человек даже не осознает, что он что-то видит, и тем не менее видит.

Тембр ее голоса изменился, он стал ниже и теплее.

— Что-то произошло, да? — спросил я.

Мисс У. улыбнулась, села в кресло и наклонилась ко мне.

— Сама не знаю. Как-то я вдруг ожила. Даже смеяться хочется, а почему — не понимаю.

— Попробуйте объяснить.

Она прыснула.

— Это все из-за молотка. Смотрите. У вас дома где-то лежит настоящий молоток, которым вы забиваете гвозди. Этот ненормальный фотограф пробирается в ваш дом и щелкает вас в тот момент, когда вы пытаетесь себя защитить. Снимок этот появляется на выставке, на выставку прихожу я, вижу его там, и мне становится страшно, особенно из-за того, какое у вас там лицо. Но молотка я не видела. Не ви-де-ла. И вдруг я вижу его во сне. Получается, волшебный молоток!

— И после того, как вы меня им ударили, — подхватил я, — а я тем не менее жив-здоров, он вернулся сюда, в эту комнату, в форме слова, с помощью которого вы мне рассказали свой сон.

— Просто реинкарнация какая-то, — произнесла она, продолжая улыбаться.

От этого слова меня пробрала дрожь.

Прием закончился, а я все так и сидел в своем кресле и глядел в окно. Унылое желтовато-коричневое здание напротив, побуревшее от многолетней городской грязи, вдруг показалось мне каким-то чужим, почти что иностранным, я даже удивился. Сквозь мутное оконное стекло я видел, как там из-за письменного стола поднялась женщина. Вот она наклонилась, взяла что-то, наверное сумку, и направилась к двери. Это произошло в считаные секунды, но, глядя на ее решительную поступь, я чувствовал трепет. Нет, простые вещи далеко не так просты, как кажется.

В воскресенье мы с Ингой договорились поужинать в «Одеоне». Она лукаво сообщила мне, что с головой ушла в «пересмотр собственного прошлого» и ей необходима моя помощь. Я согласился как крупный специалист по части наведения порядка в прошлом. Я только этим и занимаюсь на работе. Но едва я это сказал, как игривый тон Инги изменился, она заговорила страстно и настойчиво. Пришло время очной ставки, время развязки, время правды. В следующий четверг она была намерена встретиться с Генри, Эдди и рыжеволосой журналисткой, которую мы именовали то Бургершей, то Чизбургершей, то Бигмакшей, и хотела, чтобы я пошел туда вместе с ней. Мне отводилась роль утеса, за которым сестра могла бы укрыться, если поднимется буря.

— Я боюсь этих писем, но что мне делать? — сказала она. — Ведь если Джоэль и в самом деле ребенок Макса, то он имеет право на долю в наследстве.

Встречи было не избежать еще и потому, что Соня согласилась на генетическую экспертизу и результаты должны были выдать в среду. Инга считала, что дочь бросила упрямиться по одной-единственной причине: наша Соня влюбилась.

— Наконец-то! — выдохнула моя сестра. — И ты знаешь, у нее теперь всюду полный кавардак, чтоб не сказать хуже. Конечно же, все не в один день случилось. В течение двух последних лет я чувствовала, как ее страшное напряжение потихонечку спадает, но по-настоящему ее отпустило только после этой дикой истерики одиннадцатого сентября. Теперь когда она приходит домой, то вещи бросает где попало, кровать не убирает, в прихожей весь пол засыпан пеплом от сигарет, и там же косметика валяется — в общем, счастье.

Инга улыбнулась.

Сонин мальчик оказался тощим длинным старшекурсником, отец — француз, мать — американка.

— Лохматый, — добавила Инга. — Больше ничего сказать не могу. Песни сочиняет. Она обещала сегодня его привести, так что скоро ты его увидишь.

Сестра наклонилась ко мне через стол.

— Моя жизнь очень изменилась после того, как она переехала в общежитие. Днем все прекрасно. Я работаю, читаю, а вот вечерами невмоготу. Я пытаюсь смотреть какие-то старые ленты, но не могу сосредоточиться. Раньше, даже когда Соня приходила домой очень поздно или не выходила из своей комнаты, так что мы почти не разговаривали, она все равно была дома. А я была ее мама. И мне это нравилось. А сейчас, когда ее нет рядом, я теряюсь. В голову лезут плохие мысли. То я вспоминаю, как умирал Макс, то папину смерть, то вижу Лизину малышку в могиле, то представляю себе, что Соня погибла в автокатастрофе, то что у тебя рак, как у Макса, и я сижу у твоей кровати в больнице, то начинаю думать про мамины похороны, а потом про свои, про то, что никто на них не придет, что все меня забудут. И книг моих никто не издает и не читает.