Духless: Повесть о ненастоящем человеке - Сергей Минаев

Я думаю о том, что он лежит сейчас в траве и эти две собаки ходят вокруг него кругами и обнюхивают. Периодически он пищит, и тогда собаки в испуге отпрыгивают и наблюдают за ним издалека. Наверное, из-за черного цвета и писка им кажется, что это еще одна больная крыса, которая пищит, окусывается, но убежать уже не сможет. Собаки очень рады тому, что сегодня им несказанно повезло и собачий бог послал им на пропитание сразу двух мертвых крыс. К утру, думают собаки, она окончательно ослабнет и ее можно будет сожрать. Потом самая смелая собака подбежит к телефону и хватит зубами, ломая их о титановый корпус…

Вид собачьего оскала со сломанными зубами, столь живо нарисовавшийся в голове, немедленно наводит меня на одну картину из детства. Картину, с которой у меня до сих пор ассоциируется смерть.

Не секрет, что все дети, растущие на сказках со счастливым концом, на добрых книгах и согретые теплом окружающих, совершенно не задумываются о смерти. Более того, они даже не подозревают о самом факте ее существования. Когда я был маленький, у меня жили два волнистых попугайчика. И вот пару раз случалось так, что один из них пропадал. То есть вечером, когда я ложился спать, их было двое, а с утра был уже один. Безусловно, в конце дня появлялся и второй, чуть другой по цвету оперения, но все-таки появлялся. Мама объясняла мне, что утром один из попугайчиков заболел и она носила его в больницу, где его очень быстро вылечили и вернули обратно. Естественно, что, выздоровев, он слегка поменял оперение, как и подобает всем выздоровевшим. В другой раз я увидел, что один из попугайчиков лежит в клетке на спине, подняв вверх окостеневшие лапы, и уже было собирался расплакаться, но опять же мне объяснили, что попугайчик заболел и заснул, а вечером он снова оказался живой и невредимый на своем месте. Опять же чуть другой по цвету…

В то время мне было невдомек, что заботящаяся о моей ранимой детской психике мама просто покупала мне нового попугайчика каждый раз, когда он умирал. А я, привыкший, что сказочные герои в самом худшем случае засыпают мертвым сном, но уж никак не умирают, верил во все истории с болезнями, быстрыми излечениями и прочим. А что мне оставалось делать? Тогда для меня еще не существовало смерти.

И вот однажды я шел по улице с бабушкой и увидел труп собаки. Судя по всему, ее сбила машина. Тело собаки было словно переломлено пополам, пасть перекошена в жутком оскале, некоторые зубы выбиты. И в этот момент я понял, что ТАК НЕ СПЯТ. Что в книгах принцы и принцессы, даже заколдованные самыми страшными ведьмами, спят с безмятежно красивыми лицами, пока не найдется кто-то, кто поцелует их или окропит живой водой. И что у них не бывает перекошенных лиц и переломленных тел. Я вспоминаю, с каким ужасом я спросил у бабушки, что случилось с бедной собачкой, отчетливо осознавая то, что с собакой случилось самое страшное. Бабушка очень грустно посмотрела на меня и ответила, что собачка умерла. Я, обливаясь слезами, всю дорогу домой задавал бабушке вопросы: неужели собачка больше не проснется? А что, неужели ей никто-никто не сможет помочь?

И на все свои вопросы я получил ответ: НЕТ. Это самое НЕТ породило в моем детском уме целый ряд еще более страшных вопросов. Так, значит, все мы когда-то умрем? И попугайчики, и ты, и мама, и Я, наконец? Я не очень помню, под каким именно соусом моя бабуля ответила мне утвердительно, зато я очень хорошо помню, что мне в первый раз в жизни стало по-настоящему страшно. То был ни с чем не сравнимый страх близкой потери дорогих мне людей. Причем все доводы о том, что это случится не скоро, вызывали во мне только больший ужас. Ужас непреодолимости и осознания того, что все эти веселые денечки, все это солнце, зима, весна, лето, осень, дождь, снег и прочее – есть только небольшая отсрочка перед неминуемым финалом.

После той сцены с собакой я еще какое-то время жил с этим ужасным чувством человека, познакомившегося со смертью, но потом, как и положено ребенку, более светлые моменты вытеснили смерть из моего сознания. Но вид посмертного оскала той собаки я помню до сих пор очень отчетливо. Безусловно, потом в моей жизни было еще много смертей. Школьных товарищей, просто знакомых, просто очень хороших знакомых, родных, матери, но это первое, детское ощущение смерти явилось для меня тем откровением, которое вспоминаешь всю свою жизнь. Позже к нему примешалась ностальгия по детству, такие саднящие воспоминания о том времени, когда многого плохого еще не случилось ни с тобой, ни с твоими близкими. Когда все еще воспринималось в будущем времени. Когда сегодняшний день был катастрофически далек и многие события, приведшие меня в него, могли бы просто не случиться. Или случились бы, но не со мной…

Тут я думаю о том, что было бы, найди я все-таки тот цветок, исполняющий желание. Что бы я попросил у него? Знаете, такое состояние, когда ты сидишь, делаешь самое нудное и выматывающее дело и думаешь: а вот оказаться бы сейчас на море! С девками, выпивкой и т. д. Где бы я сейчас хотел оказаться?

Я мысленно перебираю варианты и понимаю, что объективно нет такого места и таких людей, с которыми я бы хотел сейчас увидеться. Потому что сценарий всех возможных встреч с моими знакомыми в любых точках земного шара известен мне с точностью до ста процентов. Более того, все эти сценарии так или иначе уже воплощались в жизнь (некоторые не по одному разу), и никакой новизны они мне не принесут. Никакого душевного успокоения я не получу. Все места и все люди, коих я могу вообразить, мне неинтересны, как и я им, впрочем.

Интересно, да? Я, вероятно, единственный человек на земле, который, получив возможность реализации любого желания, готов отдать магический «цветик-семицветик» другому. Безграничная щедрость, порожденная безграничной же пустотой и полной атрофией воображения… Богатый возможностями и бедный духом…

Хотя нет, одна мысль у меня все-таки есть. Я попросился бы у цветка обратно в детство, да, боюсь, услышал бы – СЕРВИС НЕ ДОСТУПЕН…

Я смотрю с моста. До уровня воды метров сорок. Интересно, присутствует ли во время падения чувство полета? Наверное, присутствует. Иначе не объяснить то огромное количество самоубийц, которые среди прочих способов выбирают прыжки с мостов или крыш. Чувство свободного полета, которое многие из нас ищут по жизни.

Я поднимаю голову и разглядываю потрясающую перспективу, лежащую за рекой. Ночь уже почти кончилась, а день еще не начался. Это то самое время между днями, которому нет аналогов в русском языке, но есть емкое английское – in between days. Я стою на пороге между днями. Вдали мерцают немногочисленные светящиеся окна домов, редкие огни уходят все дальше и дальше, смешиваясь у линии горизонта с предутренними звездами. Воздух начинает свежеть. Я вынимаю из кармана пачку сигарет, достаю последнюю и, размахнувшись, подкидываю пачку в воздух. Яркое белое пятно описывает зигзаг на фоне неба и летит к воде. В какой-то момент она переворачивается в воздухе, попадает под луч дорожного фонаря, так что я разглядываю последние буквы ее названия – ENT, и падает в воду. Я смотрю за плывущей пачкой, пока она совсем не пропадает из виду.

Я ложусь на мост, снимаю пиджак, кладу его под голову и прикуриваю сигарету. Я поднимаю руку с горящей зажигалкой, смотрю на пламя, затем закрываю глаза. Весьма прикольно, как цветные стеклышки в детском калейдоскопе, передо мной начинают проноситься всякие люди и события. Все начинается с момента, когда мы с моим другом Тимуром, десятилетние пареньки, одетые в желтые футболки с надписью «Ринг», играем в футбол на школьном дворе, воображая себя бразильцами. Мы играем очень технично и самозабвенно, как и полагается настоящим кудесникам мяча. Потом я стою на Старом Арбате, за лотком, уставленным матрешками и деталями советской военной формы. Я ощущаю в своем кулаке смятые долларовые банкноты, которые хочу засунуть в спинку стула, но почему-то не нахожу в ней привычной полости. Потом я пью из горла «Советское шампанское» на выпускном вечере в концертном зале «Россия», куда свезли выпускников из различных московских школ на «последний праздник детства», хотя в воздухе никаким таким детством не пахнет, а пахнет алкоголем, гормонами и надвигающимся временем всеобщего разврата. А вот опять я, в чужой квартире на Юго-Западе Москвы. И в комнате лежат полуодетые мужские и женские тела вперемешку с окурками и пустыми бутылками, и я встаю, очень худой и изможденный, наматываю вокруг бедер полотенце и подхожу к висящему в комнате большому зеркалу. Зеркало отражает мое лицо пепельного цвета и кровать с двумя девчонками из параллельной группы, из которой я только что встал. И все мы учимся на втором курсе, и все мы вдруг стали очень взрослыми.

А вот я надеваю пиджак, беру в руку чемодан и готовлюсь отбыть в свою первую командировку в Париж. И моя мама, прощаясь со мной в дверях, говорит мне, чтобы я обязательно позвонил, как только приземлюсь. И я киваю, уверяя ее, что так и сделаю, хотя наверняка забываю об этом тотчас по прибытии. С этого момента лица людей, окружающие меня панорамы и диалоги всё убыстряются, меняясь с астрономической скоростью. Я – спящий в пустом вагоне метро, я – сидящий на корточках и прикладывающий снег к разбитому носу, я – пьяно развалившийся на заднем сиденье «мерседеса», смотрящий в неоновые огни ночного города, я – покупающий анашу у негров в Париже, я – стоящий перед зеркалом в ванной и рассматривающий ссадины на своем правом плече. Я вижу рыжую Ленку, которая, плача, называет меня свиньей, потом похороны своего сокурсника, плавно переходящие в свадьбу лучшего друга, потом я вижу Галину Григорьевну, маму девочки Маши, с которой прожил три года, говорящую мне, что в моем возрасте можно было бы быть и посерьезнее. Потом появляется открытие клуба «Zeppelin» и множество знакомых лиц, потом я сижу на футбольных полях в районе метро «Речной вокзал» и рву банковские упаковки, пересчитывая доллары, потом я нюхаю кокаин в туалете какого-то ресторана, потом я обнимаюсь с промоутером Сашей, чье лицо резко превращается в лицо татарки Эльвиры, которую я, опять же в туалете, трахаю, придерживая левой ногой входную дверь, в которую перманентно кто-то ломится, и мне так это надоело, и у меня ужасно затекла нога и начинают уставать руки, хотя я понимаю, что не могу отпустить ни ее, ни дверь. Декорации туалета плавно переходят в бутик «Gucci» в Третьяковском проезде, где я разговариваю по мобильному телефону с Юлей, отчаянно жестикулируя и пытаясь ей что-то доказать. Я выхожу из бутика и оказываюсь на Невском проспекте у Гостиного Двора. На противоположной стороне улицы, у кафе «СССР», стоит Вадим, который машет мне рукой. А потом появляются все одновременно. Моя бабушка, которая спрашивает меня, заплатил ли я за телефон, и маленький мент, поймавший меня в туалете того кафе, который принимает у меня из рук квитки оплаты за телефон, и Юля, сидящая в «Шатре» с грустными глазами вместе с Кондратовым, который удивленно рассматривает плакат с Джеймсом Бондом, стреляющим из пистолета с длинным дулом кукурузными зернами, и питерский Мишка, одетый официантом, снимающий серебряный колпак с тарелки, на которой лежит томик Достоевского, и промоутеры Саша и Миша, считающие деньги (оба они сидят ко мне спиной, так что их лица скрыты от меня, но я точно знаю, что это они). И толстая семейная пара в гипермаркете «Ашан», и смешной мужик, пьющий кофе, весом в 120 килограмм, одетый в красную майку с надписью «HURGADA DIVERS», хотя любому ясно что никакой он не «дайвер», а просто жирный мудак, который каждый свой отпуск проводит в Турции по «горящей» путевке, и снова я, встречающий Юлю на каком-то железнодорожном вокзале. Я нервно курю и смотрю на нее слезящимися от ветра глазами, а она идет мне навстречу в чем-то красном и улыбается. Тут же появляется аэропорт Шереметьево-2 и я, сидящий на красном чемодане, двенадцать лет назад. Как будто бы я опоздал и не еду первый раз в своей жизни ни в какой Париж, а просто собираюсь позвонить домой…