Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Нелли Шульман

– Я могу отправить тебя в Швейцарию, в Цюрих. Здесь рядом. Мы с Генрихом будем приезжать… – для путешествий за границу требовалось разрешение, независимо от направления. Нацисты запрещали выезд людям, замеченным в неблагонадежности. Фон Рабе были вне подозрений, но Теодор понимал, что даже университетский курс, для дочери, может повлечь за собой ненужные вопросы. В Германии тоже преподавали музыку. Он не мог отговориться слабым здоровьем Эммы, и необходимостью лечения в санатории. Дочь в прошлом году стала чемпионкой Берлина по плаванию, среди девушек. Никто бы не поверил в историю о внезапно развившемся туберкулезе.

Голубые, миндалевидные глаза похолодели:

– У Ирмы тоже скулы цепенели, – вспомнил Теодор, – девочка в мать. Характер похож. Молчит, а потом взрывается… – Эмма отчеканила:

– Я никогда не брошу вас с Генрихом, папа. Это первое. Второе, я немка, это моя страна. Я не оставлю Германию в беде. Я никогда себе не прощу, если спрячусь в безопасном месте. Мой отъезд может обернуться для вас опалой… – девочка была права. На посту в канцелярии рейхсфюрера, Эмма получила бы доступ к сведениям, которые были вне поля зрения графа Теодора и Генриха. Отец поцеловал белокурый висок: «Будь осторожна, милая…»

Он хотел рассказать все дочери и младшему сыну после победы:

– Победа непременно придет… – Теодор налил себе немного шотландского виски, из довоенных запасов, – мы все работаем ради нее. Мои люди, группа Генриха. Хорошо, что мы вместе. У русских, конечно, есть какие-то агенты в Берлине, не могут не быть. Но как их найти… – сейф был надежно заперт. Граф намеревался отдать письмо только в случае, как говорил себе Теодор, непредвиденных обстоятельств.

– Лучше я сам признаюсь… – виски пахло сухим мхом и дымом, – но не сейчас. Сейчас надо думать о работе. Да и не случится ничего непредвиденного. Мы на отличном счету, я советник в министерствах, и они… – граф поморщился, – продвигаются по службе… – подумав о старшем сыне, он вспомнил стук каблуков фрау Рихтер, по гранитному полу картинной галереи.

Женщина разбиралась в искусстве. Теодору она напомнила покойную Ирму:

– Стать похожа… – он смотрел на стройную спину, – оставь, оставь. Она тебя на два десятка лет младше. Она фанатичная нацистка, приятельница Гертруды Шольц-Клинк. Хорошо быть нацистом в Швейцарии… – горько усмехнулся граф, – с нейтральным паспортом. Она говорила, что много жертвует на нужды НСДАП. И ее муж был нацистом, в Буэнос-Айресе… – глядя в серые, большие глаза женщины, граф не мог отделаться от какого-то странного ощущения. Теодор не подобрал ему имени. Он вспомнил, как ходил с Ирмой в этнографический музей, на выставку новых коллекций. Женщина остановилась у полинезийских масок, Теодор подумал:

– Я тоже надеваю маску, когда я с Фредерикой, играю… – он вертел хрустальный, отделанный серебром стакан, с виски:

– Маска… У фрау Рихтер красивое лицо, но было, было что-то в глазах… – на диване лежала книга. В нацистской Германии считалось, что индейцы США являются истинными арийцами, выгнанными с исконных земель британскими колонизаторами. Теодор полистал: «Исследования истории и фольклора американских индейцев», профессора Бринтона:

– Человек, воплощающийся в животное, называется нагвалем… – он усмехнулся:

– Кто сейчас не нагваль? Вся страна носит маски… – Теодор думал о красиво уложенных, черных волосах, о блеске крохотного, золотого крестика, на белой шее:

– Она уедет в Цюрих, и ты ее больше никогда не увидишь… – прощаясь, фрау Рихтер подала прохладную, нежную руку:

– Благодарим за гостеприимство, Теодор… – он вспоминал красивый голос, когда дверь кабинета скрипнула.

На каштановых волосах сына таяли снежинки. Генрих переоделся в американские джинсы, и кашемировый свитер. Он высадил фрау и фрейлейн у «Адлона» и проводил их в гостиницу. Сквозь снег, в блеске фонарей, он видел капельки воды, на ресницах фрейлейн Марты. Девушка пожала ему руку:

– Большое вам спасибо, герр фон Рабе… – Генриху показалось, что девушка замялась, что она часто дышит. Ее мать отошла к стойке портье, за вечерними газетами:

– Я поеду на аэродром Темпельхоф, – внезапно, выпалила Марта, – я вам позвоню. Приезжайте посмотреть, как я летаю… – Генрих налил виски:

– Скоро перейдем на американский скотч, папа. Или будем патриотично пить можжевеловую водку, как мой тезка Мюллер… – Генрих рассказал отцу о приглашении. Он, с удивлением, понял, что граф улыбается:

– Я тоже поеду… – подмигнул ему Теодор, – хочется посмотреть на эту девочку, в воздухе.

– А еще больше, на ее мать, – понял граф:

– Кем бы она ни была, на самом деле. Наверняка, американка. Говорит она с акцентом швейцарских немцев. Я слышал, в США их много, целые районы. Америка пока нейтральна, но понятно, что они готовятся к войне. Фрау Анна, как бы ее ни звали, на самом деле, часть этой подготовки. Но, конечно, раскрывать нас нельзя… – он обнял сына за плечи:

– Ложись, ты устал сегодня. Утром прилетел, и весь день на ногах.

В спальне Генриха тоже разожгли камин. Стянув через голову свитер, он вынул серебряные запонки, бросив их на стол:

– Макс их привез, из Праги. Проклятый мерзавец, куда он ездит, каждые два месяца? Я просматривал документы, ни одной зацепки. Не в Польшу, до нас бы дошли слухи, в Аушвице. Надо узнать, – велел себе Генрих:

– Пани Качиньская в Польшу собралась. Очень хорошо. Пусть нацисты себя почувствуют неуютно. Хотя партизаны и так не позволяют им спокойно жить… – Генрих бросил взгляд на папку с расчетами по будущему концлагерю, в Мон-Сен-Мартене. Рейхсфюрер сказал, что туда перевезут здоровых мужчин, бельгийских и голландских евреев:

– Следующим летом, – Гиммлер протер пенсне, – когда мы начнем процесс депортации на восток. Шахты для них станут перевалочным пунктом… – он тонко улыбнулся.

– Не могу… – понял Генрих:

– Завтра, все завтра… – он присел на мраморный подоконник, с пачкой сигарет. За окном летели хлопья снега. Генрих включил радиоприемник:

– Для всех, кто сейчас одинок, – сказал голос, с американским акцентом, – для всех, кто ждет любви. Мисс Ирена Фогель, и биг-бэнд Гленна Миллера, Let There Be Love…

Она, оказывается, умела петь и веселые песни. Генрих, невольно, улыбнулся. Из студии, где-то в Нью-Йорке, за тысячи километров, через океан, доносился стук ее каблуков. Мисс Фогель, кажется, приплясывала:

– Let there be cuckoos,A lark and a dove,But first of all, pleaseLet there be love…

Генрих не мог забыть бронзовые волосы, зеленые, большие глаза:

– Я помню, как танцуют фокстрот. Я студентом был, когда ненормальный начал запрещать джаз. В Швейцарии ничего подобного нет. Фрейлейн Рихтер… Марта, наверное, тоже может пройтись в фокстроте… – он подсвистел певице: «Let there be love…». Генрих вздохнул:

– Непременно, будет. Только не с ней, конечно. Не с Мартой… – закрыв глаза, он приказал себе не думать о девушке.

Взлетно-посадочная полоса легкой авиации, помещалась в отдалении от главного здания аэропорта Темпельхоф. В ясном, свежем утре, виднелась крыша, серого железа, и мощные колонны, темного гранита. Аэропорт был призван стать воротами нацистской Германии. Пассажиры оказывались в огромном, высоком зале, увешанном флагами со свастикой и портретами фюрера. В репродукторах, объявления о вылете перемежались «Хорстом Весселем» и бравурными маршами.

Одномоторные самолеты стояли ровными рядами. Блестела изморозь на крыльях. Легкий ветер трепал полосатый, яркий указатель, на высоком шесте. Граф Теодор передал Анне стальную флягу, с кофе:

– Я подумал, что нам это понадобится. В Швейцарии тоже суровая зима? – он, искоса, взглянул на женщину. Длинные пальцы, в замшевой перчатке, открутили пробку:

– Спасибо. Да… – она отпила кофе, – однако мы горная страна. Мы привыкли к снегу. Эмма говорила, у вас есть шале в Альпах, рядом с резиденцией фюрера… – граф, с младшим сыном и дочерью, забрал женщин из «Адлона».

Марта весело сказала, устраиваясь сзади:

– Фрейлейн Рейч будет у меня ведущей. Я взяла у нее автограф, на снимке. Повешу его в моей комнате, в школе… – Марта и фрейлейн Рейч увели Генриха с Эммой к самолетам. Белая щека фрау Рихтер немного покраснела:

– Думаю, здесь можно покурить. Конечно… – женщина пожала плечами, – фюрер против курения, это плохая привычка, однако табак успокаивает. У меня много работы… – граф раскрыл золотой портсигар, с монограммой.

Разглядывая полотна в картинной галерее, Анна уловила странную нотку, в голосе графа. Он замялся, когда женщина похвалила семейную коллекцию:

– У ваших предков был отличный вкус. Веласкес, Лиотар, полотна барбизонцев… – отведя глаза, мужчина откашлялся:

– Да, фрау Рихтер. Холсты перешли по наследству, кое-что я купил… – Анна усмехнулась: