Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Виктор Михайлович Коклюшкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кончился дождь столь же внезапно. Солнце осветило небо и землю. И Николая Николаевича Померанцева. И замлел он весь под солнечным светом. «Хорошо-то как, Господи! Благодать!..» И другие цветы ожили, и трава — словно кто ее, умытую, гребешком расчесал. А кусты, кусты — будто павлины! И музыка опять величественная, свободная!..
«Вот жизнь! — думал куст Николай Николаевич. — Праздник! Вот, оказывается, какое оно — счастье! Но что же это был за дождь? Что за неведомая сила, уж не космического ли, божественного значения она?! А я — не избранник ли я неба, кому даровано счастье за ум, талант, за понимание?..»
Однако немного огорчало (самую малость) и раздражало (чуть-чуть) поведение разжиревшего соседа: громче всех он выводил свою нудную песню; очень уж бесстыдно обнаженный был его голый, вытянувшийся стебель; а распустившийся бутон напоминал искривленный в ухмылке рот. Но ведь в ту сторону можно и не смотреть…
А так все замечательно! Николай Николаевич пил корнями грунтовые воды, сверху ласкало солнышко, ветерок играл, забавлялся с листвой… Вот только раздражение выросло, словно и оно пустило корни (а может быть, и пустило в душе Николая Николаевича?). И вытягивало из его души соки, насыщаясь? Уже хотелось отвернуться не только от соседа, но и от других, которые подпевали ему (а были и такие!).
Н. Н. Померанцев пил чистые воды, грелся на солнышке, сам мог похвастаться цветами (да еще какими!), но уже не чувствовал ни приятности и свежести воды, ни благодарности к светилу не испытывал, цветов своих не замечал.
А вокруг цвел праздник. Но Николай Николаевич в нем уже не участвовал. Убежать ему хотелось, рвануть с корнями из земли — и вприпрыжку. Чтоб ветер в ветвях свистел! Куда? Вот тут мыслей иных не возникало — к Тушке, к своим… Одно-единственное желание: «К своим!» И такое сильное: увидеть — и умереть. Добежать, упасть, дотянуться… Чтобы Михалыч, и Рагожин, и Валентин, и Витя, и Надя склонились над ним взволнованные, чтобы Михалыч сказал: «Живой!», чтобы Надя всхлипнула, чтобы Валентин погрозил в сторону кулаком: «Ну я им!..», чтобы… чтобы… А там — и помереть!..
Слезами обливался куст Н. Н. Померанцев, сох, чах. И как же скоро он превратился в голые, почерневшие прутья! Лишь один еще зеленый листочек удерживался на ветвях, давая знать, что жив пока куст, жив…
А уж рядом верткие, наглые побеги из земли прут — родня бледного злыдня претендует на освобождающееся пространство. А Николай Николаевич еще жив, жив, жив пока… Но прут нахальные, упругие — шантрапа цветочная! Высыпали на поверхность — стая! — ждут не дождутся, когда Николай Николаевич окончательно увянет, заслоняют от него солнечный свет.
Засыхает, пропадает ни за грош живая душа!
Глава тринадцатая (опасная)
В пороховом дыму
Пахло сырой землей, со степи резко тянуло гарью.
Валентин, скрючившись, сидел в траншее и негнущимися пальцами сворачивал цигарку. Табак сыпался на полу сырой шинели, он неуклюже подбирал его, мусолил газетный обрывок — ничего не получалось. И очень хотелось курить.
Рядом, как застоявшийся конь, переступал с ноги на ногу взводный Васька Камышов, он пристально и с ненавистью вглядывался в даль. Там были белые.
Вот оно как все обернулось для Валентина! Где теперь скважина? Где Надюшка? Где друзья-товарищи: Рагожа, Витек. Михалыч, Николай
Николаевич, где они?! Увидит ли он вас еще? Не знал этого Валентин. Не знал даже, останется ли к вечеру жив, будет ли видеть эту злую бескрайнюю степь, сумасшедшего взводного, притихших бойцов или… продырявит его молодое тело безжалостная железка-пуля. Набухнет шинельное сукно кровью, упадет он лицом в пожухлую чужую траву. Ничего не знал Валентин.
Шел 1918 год. Белые наступали на Екатеринодар.
Как же оказался здесь Валентин? Шли они с Рагожиным по кромке прибоя, оглядывались, махали руками оставшимся в самолете товарищам… Вдруг кто-то (кто?) крикнул: «Ложись!», Валентин плюхнулся на укатанный волнами песок, а когда приподнял голову — степь перед ним. По степи — конники тучей несметной! И топот, и крики все ближе, ближе. И вот уже лица озверелые видно, морды бородатые, папахи лохматые, острые шашки в руках…
Смотрит Валентин в страхе — а тут прямо перед ним (сначала не понял, что из траншеи) голова в облезлой кожаной фуражке вылезла. Глаза бешеные, на фуражке — звезда красная. «Наши! — сразу понял Валентин, скатился в траншею, а сам соображает: — Е-мое! Где я?! Где Рагожа?!»
— К бою! — заорал который в фуражке. — По белым гадам!.. Мать-перемать!.. Огонь!..
Как винтовка оказалась в руках у Валентина, он не помнил, стрелял не целясь и всегда попа дал. Бил только в людей, лошадей жалел — они тут ни при чем.
— Ура! — орал командир. — Бей белых гадов!
— Ура! — орали белые гады и перли лавиной.
Бой лютел. Не было уже ничего, кроме ненависти: ни страха, ни боли, ни голода — ничего больше не было в мире. Только — убить! Даже если убьют тебя.
Первую атаку отбили. Ускакали казачки, озираясь, скалясь, зажимая кровоточащие раны. Оставили на поле боя вражеских своих воинов убитых и пораненных. Стихло вокруг, лишь стоны… Никуда от них не деться.
Сели красные бойцы курить. А руки еще подрагивают, сыпят махру мимо газетных обрывков.
— Какой части будешь? — прищурился взводный на Валю. — Как оказался в нашем расположении? Фамилие?
— Фамилия… Н-ненароков…
— А части какой?..
Замялся Валя. Что ответить? Бойцы обступили его. Смотрят, дивятся — одет мужик странно: штаны наизнанку (второпях, что ль, надевал?), на ногах вроде как тапочки белые… Рубаха, правда, подозрений не вызывает — линялая, нестираная, но скроена чудно, одним словом: или артист, или сволочь какая-нибудь!
— Ненароков?! Ты, что ль?! — окликнул Валю усатый, чубатый, лихой. — Это ж Ненароков! — объявил он всем. — Мы ж с ним с пятнадцатого года!.. С ерманской!.. А я думал, ты у беляков!.. А ты!.. Братцы, мы ж с им!..
Облапил Валюху, прижался небритой щекой к его щеке, из глаз выкатились слезы скорые.
— А Пахомыча-то убило… И Ваську. Помнишь Ваську-то, вестовым был у Григорьева?..
На глазах Валентина тоже выступили слезы. Он не знал ни Пахомыча, ни Ваську, но вдруг сердцем почувствовал, что были они в его судьбе, любил он их — и отомстит!
Да, случалось Валентину путать в своей жизни реальность
